в рот заглядывают – так послушать желают, давай новые подробности вспоминать, от которых у слушателей волосы дыбом становились:
– Я на облучке сидел. Сверху-то мне, известное дело, всё видно.
И вот уже с десяток зевак, кое-что не расслышав, кое-что домыслив, пошли пересказывать доподлинную жуткую историю, опять произошедшую в Бирючинске!
Тем временем Аким Евсеич, сидя напротив Натали, негромким, прерывающимся голосом рассказывал:
– Как только подошли к могилке, видим, землица рыхлая, ещё и обсохнуть не успела, будто кто переворотил её только что. А с краю полА красного бархатного халата Кузьмы Федотыча из земли видна, – пот выступил на лице бывшего писаря.
– Батюшка… мало ли, цветок, венок землёй присыпали, а вам показалось невесть что, – но голос её дрожал, а лицо белее белёной стены сделалось.
– Но это ещё не всё. Потом трава у наших ног зашевелилась, кругом тишь, и только у наших ног… – голос Акима Евсеича перехватило.
– Но, возможно, ветерок…
– Натали, – Аким Евсеич хотел было про сон рассказать, но поднял на дочь глаза и осекся. – Натали, деньги зятя на себя мы тратить не будем.
– Ему теперь деньги ни к чему. Зря вы, батюшка, страхи на себя напускаете.
– Натальюшка, помнится мне, доктор, когда тебе успокоительную микстуру передавал, то предупреждал о её особом свойстве. Где у тебя тот флакончик? И отчего ты так громко причитала, кинувшись на похоронах чуть ли не под лезвия лопат? Неужто услышала из его могилы нечто такое, что скрыть от людей пожелала?
– К чему теперь, батюшка, душу лишний раз травить? Ничего уже не изменим.
– Пользоваться деньгами Кузьмы Федотыча, чтобы зарабатывать себе на жизнь, будем, но некоторую часть заработанного к его состоянию присовокуплять.
– Батюшка…
– Дешевле, чем деньгами, нет способа от беды откупиться, – вдруг поднял голову, посмотрел в лицо дочери: – Моя вина, всё моя вина. Ты у меня на попечении была. И я, твой родной батюшка, отдал тебя на растерзание извергу в облике человеческом.
– Да откуда же вам знать было?
– С годами не токмо седина приходить должна, но и мудрость. Должен был понять, что коли до тебя трёх жен со свету сжил, то и тебе несдобровать.
– Но ведь обошлось, батюшка.
– Начало, это только начало, Натальюшка. Прости нас, Господи, и дай нам силы, – перекрестился на красный угол Аким Евсеич.
В комнате повисла тишина. И в этой тишине вдруг послышался человеческий гомон и крик, будто под окнами спорили или ругались. Аким Евсеич выглянул в окно, хлопнул себя по голове и кинулся к дверям:
– Чего это они там затеяли?
На улице под окнами дома вовсю шел спор. Четверо проезжих мастеровых насмехались над истопником и кучером, не желая верить, что покойник из могилы вылезал, а Аким Евсеич его за угол
