где ранее служили дворниками, и в бывшей помещичьей усадьбе устроили коммуну, собрав вокруг себя неимущих односельчан, и даже «охватили» членов помещичьей семьи. Присвоили весь инвентарь, лучшие земли. Сами практически не работали, а держались начальниками (председатель, секретарь, завхоз). На них работали неимущие односельчане (кто погорел, кто просто нищий).
Жили члены коммуны в двух домах и бане. Один дом – дача 12×12 из 4 комнат и кухни – занимали три брата и их родственники; в этом доме чисто. Второй дом: 11×14, людская изба, одна комната, окно заткнуто тряпками, живут 23 человека; в этом доме – грязно, низко, темно, все старики и старухи босы и спят вповалку.
Члены коммуны обладали значительной частью земли и имущества.
Деревня сдавала по разверстке: зерно, мясо, яйца, шерсть, картофель. Коммуна ничего не сдавала. «Мужики на коммуну смотрели косо, злобно, недоверчиво, сторонились коммуны». Таких коммун в годы Гражданской войны организовано было немало, и получили они печальную славу.
Увлекшись конфискациями и карательными мерами, пролетарская власть на селе не сумела выполнить самого главного – подвинуть коренное крестьянство к обобществлению хозяйства. Несмотря на значительную поддержку и льготы, на призыв к обобществлению откликнулось незначительное число крестьян. К концу 1920 года в коллективные хозяйства и коммуны объединилось только 131 тыс. человек. Причем половина из них не была крестьянами, а горожанами, бежавшими из города в результате голода. Число же колхозников-крестьян составляло около 0,5 процента сельского населения.
Коммуны провалились, потому что были псевдонародными формами труда, как правило, выдуманными людьми, не знавшими крестьянской жизни. На практике многие из них стали формой паразитирования пролетарских, люмпен-пролетарских и босяцких элементов. Проев и прожив имущество коммуны, члены ее разбегались в разные стороны, не оставив доброй памяти в народе.
В 1918 году были национализированы все денежные накопления, находившиеся в банках и кредитных учреждениях. В результате этого шага крестьянство потеряло сотни миллионов золотых рублей (в довоенных ценах). В этом же году принимается декрет о единовременном чрезвычайном налоге на городскую и сельскую буржуазию в размере 10 млрд. рублей. Только по официальным данным, этим налогом обложили 10–12 процентов сельского населения, хотя на самом деле еще больше. На места спускалась разнарядка, и под угрозой арестов, расстрелов, конфискации крестьян вынуждали платить налог. Сбор налогов в деревне возлагался на комбеды, и они осуществляли его по своему усмотрению, порой обкладывая им даже неугодных бедняков. Как жаловались сами крестьяне: «Из уезда говорят: роди и клади, и многих разорили с этим налогом»[200].
Бандитское поведение комбедов, массовые конфискации, реквизиции, грабительские налоги расстроили сельское хозяйство гораздо больше, чем военные действия.
