Из твердых глаз лились слезы. Зачем они лились? Как им приказать не литься?
Каблуки стучали.
К его койке шли женщины. Строго шли, по звуку шагов это было понятно.
И, судя по стуку каблуков, их было две.
Первая шла четко и часто. Вторая – медленнее, тяжелее.
Он увидел перед собой не теплое тесто плоти, а только белое, сатиновое, жестко накрахмаленное. Нечто крахмальное, пахнущее спиртом и лимоном и немного йодом, участливо наклонилось к нему, из белого марева бодро высунулись подвижные руки, он видел их по локоть, они торчали из белых рукавов. Руки ловко ощупали ему голову, пощупали шею, быстро откинули то нищее, чем он был укрыт.
Он понял, что дико, безумно замерз.
Зубы его плясали матросскую чечетку.
– Вы проснулись? Вы можете говорить?
Он хотел ответить. У него не получалось.
Он не видел лица женщины, слышал лишь голос и чуял острый, резкий запах лимона.
– Он нам сейчас ничего не скажет.
– Ничего. Вы правы. Камфару вводили?
– Да. Но морфий больше вводить не буду. А вдруг не проснется. Слабый.
– Хорошо. С морфием подождем. А если будет кричать?
– Зачем кричать?
– От боли.
– Простите, я об этом не подумала! Да, может кричать. После ампутации, когда они поймут, всегда кричат.
– Он нам тут всех больных расшугает.
– Немного морфия введу.
– А стрептоцид давали? От инфекции? Чтобы гангрена дальше не пошла?
– Да.
– Ну, все тогда. Пусть лежит.
– Да он уже опять спит.
Руки укрыли его тощим, заправленным в ледяной пододеяльник одеялом. Настоящее одеяло! Настоящая койка! Он не мог поверить. Голоса говорили мудреные слова: гангрена, инфекция, ампутация. Он не знал, что они означают. Спросить не мог. Над его головой звучала слепящая дешевой позолотой музыка. Бодрые марши гремели ложкой по дну пустой кастрюли. Куда-то, в солнечные дали, взмахивая руками-крыльями, чеканили шаг юные пионеры. Они салютовали великому Ленину. Звонкие детские голоса рвали на части светлый яркий воздух. Он опять открыл глаза. Вел глазами вверх, вбок. Срубовые стены. Край грязной тканевой аппликации свешивается прямо перед его носом. Откуда он свисает? Тумбочку он не видел. Задрал голову и увидел никелированную спинку койки. Опять под ним железно щелкнула зубами панцирная сетка. Кровать, настоящая кровать. Невозможно. Марш, что летел из радио, сменился веселой песней. Пела девочка, она взахлеб пела о родной стране, о надежде, о белых голубях, летящих в голубой зенит. Потом запел мальчик. Он пел так: «Сталин, наш отец родной! Солнце жизни золотой! С ним цветем, как васильки, мы без горя и тоски!» Потом вверху, там, где жили тучи, песни и солнце, раздались голоса, они говорили грубо и весело. Они говорили о нем.
Ишь, очнулся, шевелится. Больно ему! А тихо лежит. Терпит. Обмороженного всего приволокли, все себе отморозил, что только
