ускользал такой выгодный – ультрамарин с бирюзой – status praesens…
Профессор Беляков (Дуся, как за глаза звали его академисты) особенно любил и ценил в пейзаже его сквозную ветреность, легкость, прозрачность, – как раз то, чего не обнаружил теперь художник на своем холсте.
– «Несравненная прелесть пленэрного пейзажа – с его чистым цветом, со случайным солнечным лучом, с вибрацией воздуха…» – мягким голосом, нараспев увещевал Дуся (при этом он задумчиво поглядывал на взбухающую сизую Неву: из окна не было видно набережной – и казалось, что холодная темноватая аудитория сама по себе плывет, несется куда-то по свинцовым невским волнам…) Букву «р» профессор выговаривал по-петербургски, – то есть, слегка грассируя. Эта не дающаяся ему «р» перекатывалась меж других, относительно безопасных букв алфавита точно ручей по камешкам, и в устах мечтательно-конкретного Дуси это выглядело даже симпатично.
Непонятно когда и почему – разве что вследствие особой мягкости характера, закрепилось за преподавателем это уютное прозвище.
Дуся носил профессорскую бородку-эспаньолку. Его спокойный высоковатый голос отличался вкрадчивыми интонациями (и даже очки в золотой оправе с овальными, повторявшими форму глаза стеклами так же, словно украдкой, поблескивали в тускловатом свете просторного класса). И почему-то все начинающие академисты непременно ожидали от Дуси каких-то неявных для себя неприятностей (каковые, стоит заметить, и происходят-таки порой от людей подобного вкрадчивого склада). Однако шли годы учебы, а профессор, вопреки опасениям молодняка оставался все тем же милейшим и добродушным Дусей – и в отличие от других преподавателей умел не только толково и внятно объяснить, чего он ждет от своих студентов, но и научить их каким образом следует того достигнуть.
Расхаживая по классу, Дуся вдруг останавливался, снимал очки. Потом, не спеша, тащил из кармана клетчатый платок, дышал на плоско отблескивающие стекла, неторопливо протирал, наводил на люстру. Пропуская меж пальцев рыжеватую бородку, он какое-то время задумчиво рассматривал тускловатые хрустальные подвески.
– «Больше, больше воздуху, господа!.. воздух – вот для нас главное, – негромко, словно бы сам для себя, заключал Дуся, и его мягкий с характерным петербургским grasseyement3 голос наполнялся энтузиазмом. (И даже само это слово „воздух“ профессор произносил с проникновенной ласковостью). – Да-с, в хорошем пейзаже, прежде всего, необходим вольный дух, свежесть, пространство!»
Помолчав, он проделывал все манипуляции в обратном порядке: совал в карман платок, вновь цеплял на нос очки, безуспешно пытался заправить за уши сопротивлявшиеся дужки. Мечтательные интонации профессорского голоса вызывали желание немедленно распахнуть форточку и впустить, наконец, в качестве натурщика хоть немного этого столь обожаемого Дусей воздуха (который в Петербурге целиком состоит из крепкого невского
грассированием (франц.)
