сердцем любила.
Эмма улыбнулась в темноте. Вспомнила. Прошлой весной… Да, это было прошлой весной. Ролло устроил катание на барже по Сене. Днище баржи застлали шкурами, медлительные лошади тащили ее вдоль берега, было тепло, река вся искрилась солнцем. Эмма лежала на меховой полсти и одну за другой брала из чаши сладкие изюмины. Рядом сидел ее паж Риульф и наигрывал на лютне. Ее подруга Сезинанда чему-то улыбалась, глядя вдаль, такая полная, румяная. Муж Сезинанды играл в кости с епископом Франконом. А Ролло стоял на носу баржи – высокий, сильный и гибкий, как пантера, и ветер играл его длинными волосами. Порой он оглядывался на нее и улыбался, и столько любви было в его насмешливых глазах!.. А потом они вернулись, и нянька вынесла им сына, а малыш, еще сонный и всем довольный, серьезно смотрел на смеющихся родителей и зевал. О боже, как умилительно, когда дети зевают!
И вновь, возвращая к действительности, ее отвлек шум. За дверью, громыхая железом, прошла стража. Эмма очнулась, пришла в себя, понимая, что того, что было, уже не вернуть. Одна. Опозоренная, изгнанная, ненавидимая. Ее будущее казалось мрачным, как темнота ткацкой комнаты. И Эмма вдруг почувствовала, как у нее защекотало в глазах… как щекочущий, теплый след оставила на щеке слеза и обожгла ей запястье. Капли зачастили, как летний дождь, – все быстрее и быстрее. И, застонав, сжавшись, Эмма зарыдала, забилась в своей безысходности и одиночестве. Сердце ее было разбито, дух сломлен. И она не знала, как ей быть.
От темноты и слез она просто отупела. Но теплый плащ согревал, и в какой-то миг она отключилась от всего, забылась сном. А когда проснулась, увидела свет за щелками ставень, вновь поняла, что она все в той же ловушке. От долгого неудобного положения, в котором она сидела за станком, тело ее онемело. И мучительно ныла поясница и низ живота. Но боль эта прошла, едва она встала и потянулась. И тогда Эмма вспомнила, ради чего ей еще стоит жить и бороться. Ребенок. Нить, связующая ее с прошлым, дающая силы. И тогда она улыбнулась. Нет, что бы там ни было, она еще поборется.
Ей захотелось есть. Надо было идти, пока ее кто-нибудь не обнаружил. Она не знала, куда, но почти машинально шла. На запах. Жизнь, зревшая в ней, требовала пищи, и Эмма пошла туда, откуда долетали запахи стряпни.
Огромная дворцовая кухня гудела, как улей. Под сводом клубился дым от открытых очагов, на вертелах жарились целые туши, и жир с них с треском стекал на пылающие уголья. На колодах мясники рубили мясо, тут же кухарки потрошили птицу, слышались громкие приказы, крики, лязг поднимаемых на цепях котлов, звон сковородок. Сновали дети-прислужники, тут же крутились собаки, коты. Визжала огромная свинья, чуя близкую кончину.
В первый миг Эмма замерла на высоком пороге. Шум, красные отсветы огней, суетящиеся люди. Окон не было, а дымоходы, видимо, были столь плохо устроены, что большая часть дыма оставалась в помещении. К ней подбежал служка:
– Что угодно госпоже?
Эмма по его невинному взгляду поняла, что
