– чтобы налегание на чисто художественное воспитание не вызвало нежелаемой однобокости. А тут явилась, сверх всякого ожидания, забота о его здоровье. Что делать, к кому обратиться за советом в этой сложной воспитательной проблеме?
Чтение некролога в Абрамцеве прошло не бесследно: молодому репетитору сыновей Мамонтова, Василию Ивановичу Немчинову, оно запало в душу, и с тех пор между нами завязалась горячая дружба. Он был пятью годами моложе меня, но, одаренный необычайной чуткостью, отзывчивостью, он понимал меня с первых слов. К нему я обратилась с тревожившими меня до болезненности вопросами. Ответ не замедлил прийти, телеграмма гласила кратко: «Переезжайте с сыном в Киев». Обстоятельное письмо последовало с подробным изложением всех преимуществ Киева для моего сына.
Климатические условия, подходящие вполне; гимназии не хуже петербургских; с этого года открываются петербургским воспитанником Академии классы по живописи, все-таки кой-какие шансы – если не кое-что приобресть, то, по крайней мере, ничего не утратить. Кроме того, предлагается помощь друга в дальнейшем воспитании Тоши.
Мы переселились в Киев.
VIII. Киев <1877–1878>
Тоша быстро поправился и поступил в гимназию. Конечно, она не была столь бесцветна, как петербургский пансион; напротив, у меня крепко держатся в памяти беседы с Тошей по поводу этого учебного заведения.
– Тебе здесь больше нравится, чем у Мая?
– Еще бы! В 1000, 1000 миллионов раз больше!
– Да ведь, говорят, директор дерется.
– Так что ж, что дерется, и мюнхенский линейкой больно бил, а я любил школу, – директор за вихры отдерет, потом становится добрым-предобрым!
Тоша весело хохочет.
– Да за что он за вихры дерет?
– Мало ли за что. Вот я нашел уголек в коридоре и на стене нарисовал директора. Да так похоже… хохол его так и торчит, нос огромный…
– Тоша! – остановила я его в ужасе, а он, сверкая глазенками, продолжает, покатываясь со смеху:
– Все мальчики сбежались, кланяясь стене, кричали: «Иван Иванович, а Иван Иванович[40], простите, больше не будем!»
Тоша представил директора, как тот нечаянно подкрался и, увидев свое изображение на стене, рассерженно процедил сквозь зубы: «Э, да ты вот каков, Серов!», постоял, постоял перед портретом, а затем принялся за Тошин вихор.
Когда Тоша рассказывал об этом инциденте, его веселость дошла до крайней необузданности, и неоднократное повторение фразы: «Э, да ты вот каков, Серов!» было произнесено с таким неподдельным юмором, что я заразилась, наконец, его безумным смехом и проглотила, конечно, подвернувшееся было филистерское нравоучение по адресу Тошиных проказ.
Когда подобных проказ, занесенных в «черную» книгу, накоплялось изрядное количество, меня повесткой вызывали в гимназию.
– Я
Имя подлинное забыла. –
