щипнуть – торопят так. Дескать, идём быстрее, господа, мол, не любят ждать.
Прошу их. Они хохочут. Моя мольба веселит. Упираюсь – бьют в живот, до спёртого дыханья, и тащат силком.
Открывают дверь, вталкивают меня.
Их трое. Они обнажены и отвратительны. Их руки и лица лоснятся от жирного обеда. Не хочу, чтобы они касались меня этими руками. Я вообще не хочу, чтобы они касались меня. Плачу, умоляю их. Но им тоже смешны мои слёзы.
Старший, потный и лет за пятьдесят, сжимает мне пальцами подбородок и поворачивает мою голову к товарищам:
– Губки пухленькие. Сладенько отсосёт.
На его слова я отзываюсь тоненьким воем:
– Нет. Я не буду. Нет.
– А ну цыц, – рыкает он и даёт мне затрещину. – Мы и так тебя нераспечатанной оставим. Мардж сказала: ты – ценный товар. А мы уважаем Мардж. И не станем ломать ей бизнес. Вот и ты не ломай нам кайф – за твой ротик мы заплатили с лихвой.
По мере того, как до меня доходит смысл его слов, меня охватывают сперва ужас, потом – апатия. Я – товар. Глупо сопротивляться. Ведь уже заплачено.
Дальше они раздевают меня, лапают везде, отпуская сальные шуточки, связывают мне сзади руки и…
Они делают это по очереди.
Давлюсь. Меня мутит. От них воняет. Меня заставляют сглатывать.
Не плачу. За меня заплачено.
Потом меня рвёт горькой слизью. Я долго полощу рот щёлоком и ложусь спать. Наутро меня секут розгами.
Не плачу. Только кусаю губы.
Потом отец Григорий. Он выспрашивает подробности. Его интересует, что я чувствовала. Ему не нравятся мои сухие глаза. Он набрасывает мне на голову епитрахиль, и я вижу дыру в сутане. Он толкает меня вперед. Я знаю, что надо делать. Мне не положено отпущение. Я грех усугубляю грехом. И продолжаю жить.
За двадцать лет я узнаю, что существует масса способов опорочить девушку, не обесчестив её.
Но мне уже всё равно. И я смеюсь, если кто-то из младшеньких начинает мечтать, что однажды выберется от сюда и выйдет замуж за красивого и благородного джентльмена. Только дуры в наши дни мечтают о замужестве. Это до неприличия старомодно.
Я не питаю иллюзий. Я вместе с тётушкой жду того самого покупателя.
И вовсе не потому, что меня, как говорят романчиках, что украдкой читают некоторые глупышки из наших, «мучит сладостная истома».
Просто…
Хочется другой жизни. Без изнурительной работы и мерзкой повинности. Хочется, по крайней мере, принадлежать одному, а не многим. А время идёт. Скоро я сделаюсь перестарком. И тогда мной вообще никто не заинтересуется.
Чего же ждёт тётушка?
Когда меня первый раз накрывает её воспоминаем, реву от отчаяния. Ненавижу мир и людей, сделавших такое с ней. А после понимаю – со мной. И становится невероятно гадко на себя. Но однажды – после пятого повтора – уже всё равно, как и Айринн.
«Обитель
