и искривленными ртами, изрыгающие проклятия и угрозы, навалились на меня всей своей уродливой массой, пытаясь раздавить, прижать к парапету моста, сбросить вниз, туда, в черную омерзительную жижу: реку, бывшую когда-то прозрачно-чистой, стремительной и прохладной.
Вонь и удушливый запах обволакивали. Многоголосая, многорукая людская масса приближалась все ближе и ближе, накатывала на меня, дразня и улюлюкая. Я задыхалась. Сквозь гул и шум уже явственно различались отдельные слова и звуки. Чужая речь, незнакомые запахи, смрад надвигающейся лавиной толпы. Она приближалась, просачивалась сквозь меня. Гул нарастал.
Вот уже совсем рядом чей-то искривленный в страшных ругательствах рот, рука, занесенная надо мной, истошный вой, вырвавшийся откуда-то из самой глубины толпы, глаза, горящие яростью и гневом. Все… Сейчас меня раздавят, расплющат, уничтожат.
Я кричу, мой голос летит над толпой, сливается с ней, и вот уже я – часть этой толпы; в руках камень. Несусь, ору вместе со всеми. Я – толпа. Гогочущая, смрадная, угрожающая, вонючая. Парапет моста отодвигается в сторону, я взмахиваю руками и… просыпаюсь.
Сердце бешено колотится, во рту пересохло, мокрая от пота ночнушка прилипла к телу – не отодрать… Что это? Что со мной? Откуда такой ужасный, удушающий сон… Давление? Температура? Страх?
Глоток воды из замысловатой чашки, поставленной с вечера заботливым мужем, лишь оттенил горечь и сухость во рту. Голова тяжелым колоколом свесилась на подушку. В висках стучит, ухает, пульсирует густая, тягучая кровь. Хочется открутить, отвинтить, снять эту пустую, тяжелую, никому не нужную голову и аккуратно уложить рядом, чтобы не мешала. Не мешала жить…
Распластанное тело не подчиняется, руки налились свинцом, ноги похолодели… И спина… О, эта спина… Боль во всем теле сковала, пришпилила меня к кровати. Встать не могу… И лежать уже невыносимо…
– Стас, – позвала я мужа, – Стас!
Взгляд его испуганных глаз полоснул по лицу, и я вновь провалилась в тяжелый, сумрачный, такой страшный сон…
…Врач на кухне о чем-то тихо разговаривала со Стасом. Потом долго названивала по телефону. Сквозь неплотно прикрытую дверь до меня доносился ее спокойный, сдержанный голос: «Да… Женщина… Сорок семь лет… Криз… Тяжелый… В какую? Далековато… А ближе? В коридор?!»
– Нет, не надо в больницу, – прокричала я в глубь квартиры, – не поеду!
– Больная наша очнулась, – вошедшая в спальню врач осторожно, будто ребенка, взяла меня за руку, нащупала пульс. Погладила по щеке. – Вот и порозовела уже. Молодец!
Постепенно ко мне возвращалось сознание. Страха не было. Лишь озноб колкими, противными мурашками расползался по всему телу, и зуб не попадал на зуб.
Робко, как-то боком, вслед за докторшей просочился муж. Потрогал лоб. Присел на краешек кровати. Улыбнулся:
– Ты как? Говорить можешь?
Я
