href="#i_001.png"/>Греческая мифология рассказывала, что Бог не принимает ложного образа, но переходит в явления по законам своей природы, иногда обманывая людей: то есть он проявляет такие образы, каких действительно не имеет и под какими лишь думали его видеть греческие поэты-мечтатели. Явно, что Сократ предполагал то и другое как ложное, и этому богоявлению противополагал понятие о Боге как существе простом, которое никогда не выходит из своей идеи.
Платон, определяя человеческие и вообще земные дела, оперировал своими прежними терминами «сущность» и «идея». Он мог бы ответить, что под действительностью понимает не просто мир идей, но и все чувственное, подчиненное миру идей. Это и было у Платона началом его объективного идеализма.
– На это, по крайней мере, в настоящую минуту, отвечать тебе я не могу, – сказал он.
– А на это? Не необходимо ли, чтобы то, что выходит из своей идеи, переносилось из нее или само собою, или чем-нибудь другим?
– Необходимо.
– Но не правда ли, что самое превосходное всего менее изменяется и движется другим? Не правда ли, например, что самое здоровое и крепкое тело всего менее изменяется пищей, питьем и сном, как всякое растение – солнечным зноем, ветрами и подобными тому влияниями?
– Как же иначе?
– Так мужественнейшую душу не тем ли менее может возмутить и изменить какое-нибудь внешнее влияние?
– Да.
– Впрочем, даже и все сложные сосуды, здания и одежды, если они сделаны хорошо и находятся в хорошем состоянии, наименее изменяются от влияния времени и других причин.
– Правда.
– Итак, все в природе и искусстве, или в том и другом, находясь в хорошем состоянии, получает от вне самую малую изменяемость.
– Вероятно.
– Но Бог-то и Божие превосходнее всего.
– Как же иначе?
– Стало быть, Бог всего менее может принимать многие образы.
– Конечно всего менее.
– Однако ж не превращает ли и не изменяет ли он сам себя?
– Явно, что так, – если изменяется, – сказал он.
– Но в лучшее ли и красивейшее превращает он себя или, сравнительно с собою, – в худшее и безобразнейшее?
– Если изменяется, то необходимо в худшее, – отвечал он, – потому что в красоте или добродетели, скажем мы, он, конечно, не имеет недостатка.
– Ты говоришь сущую правду, – заметил я. – А если так, то кто из богов или людей, думаешь, Адимант, сделал бы себя произвольно худшим?
– Это невозможно, – сказал он.
– Следственно, невозможно и то, – заключил я, – чтобы Бог захотел изменить себя: каждый из богов, будучи прекрасен и по возможности превосходен, вероятно, пребывает всегда – просто в своем образе.
– Мне кажется, это совершенно необходимо.
– Итак, почтеннейший, – сказал я, – пусть никто из
