и очаровывают, заставляя представлять их в различных видах?
– Может быть, – отвечал он.
– Что ж? – продолжал я. – Значит, Бог хочет лгать, когда на словах или на деле представляет призрак?
– Не знаю, – сказал он.
– Ты не знаешь, – примолвил я, – что истинную-то ложь, если можно так сказать, ненавидят все боги и люди?
– Как это говоришь ты? – спросил он.
– Так, – отвечал я, – что высшею своею частью и о высших предметах никто произвольно солгать не захочет; тут всякий особенно боится сделаться лгуном.
– И теперь еще не понимаю, – сказал он.
– Ты, верно, полагаешь, что в моих словах скрывается что-нибудь чрезвычайное, – продолжал я, – а у меня мысль та, что ложь от души и обман касательно сущего есть неведение и что как лгать душой, так и поддаваться обману, все наименее согласны; всем это, и в этом отношении, особенно ненавистно.
– И очень-таки, – сказал он.
– Но незнание в душе, касательно оболганного предмета, уж конечно, по всей справедливости, как я сейчас сказал, можно назвать истинною ложью; потому что ложь в словах-то есть уже некоторое подражание качеству души, – это образ, составившийся после, а не чистая ложь. Или не так?
– Без сомнения.
– Так истинная ложь ненавистна не только богам, но и людям.
– Кажется.
– Что же теперь? Ложь в словах – когда и к чему полезна, если не бывает достойною ненависти? Не пользует ли она против неприятелей и не служит ли как бы полезным лекарством для удержания так называемых друзей, когда они в сумасшествии или безумии решаются на что-нибудь худое? Не допускаем ли мы ее с пользою и в тех баснословиях, о которых недавно говорили, поколику, то есть не зная, что сказать истинного касательно древних, мы истине большею частью уподобляем ложь?
– Это и действительно бывает, – отвечал он.
– Так для которой же из показанных целей Богу полезна ложь? Для того ли мог бы он лгать, что, не зная древности, стал бы подделываться под истину?
– Это было бы смешно, – сказал он.
– Стало быть, в Боге нет лживого поэта.
