больше походил на Софию. Высокий для своего возраста, скорый на смех и плач.
– Историю? – спросила София, присев и обнимая дочь. – Какую именно?
– Самую прекрасную, – просто ответила Минерва, прижимаясь к ней.
Прекрасную? София взглянула в окно. Там была история, стоящая под дождем и в руинах, но она не была прекрасной, а ее конец ни за что не понравился бы дочери. Некогда София думала, что это трагедия, подходящая тем пьесам о богах и героях, которые игрались на Ипподроме в праздничные дни. Но сейчас она осознала, что не знает конца, что все прошедшее было лишь перерывом между действиями. И она чувствовала – сильно, определенно, – что ей необходимо узнать, и узнать прямо сейчас.
София крепко обняла дочь, приподняла ее, вставая, и поцеловала.
– Мне нужно выйти, мой херувимчик. Афина расскажет тебе историю.
Девочка скривилась:
– У Афины ужасные истории. И голос у нее как у вороны. – Она прижалась теснее. – Я пойду с тобой.
– Нет. – София поставила девочку на ноги, отцепила от себя. – Мне нужно…
Она посмотрела в окно. Кажется, вдали ударила молния. Шум дождя по крыше стихал.
– Буря проходит. Скоро откроется рынок. Мне нужно купить продукты.
Не совсем ложь. Это в любом случае повод выйти. Афине можно было доверить приготовление еды, но не покупки; ее всегда обсчитывали, и сейчас они не могли себе этого позволить. Она пойдет на рынок. Но сперва нужно зайти в другое место. Место, которое София любила больше прочих на Божьей земле.
Церковь Святой Марии Монгольской. Святая, в честь которой назвали церковь, была византийской принцессой, столетия назад посланной выйти замуж за варвара. Она вернулась, чтобы основать часовню, и София любила эту историю и эту церковь с тех пор, как ей самой исполнилось пять лет. И никогда еще в своей жизни она так не нуждалась в утешении, которое находила там.
Церковь была неподалеку. Пройти по узким улицам, которые София хорошо знала. Улицам, полным теней, где можно спрятаться и разглядеть мужчину в плаще, который проходит мимо…
Дурак!
Вот так. Заработан еще один титул. Будто «Риномет» и «наемник» недостаточно унизительны. Только дурак будет стоять тут и пялиться вверх, час за часом, под холодным дождем. Любой другой сделал бы то, что следовало сделать Григорию, едва он услышал слова Джустиниани, сказанные три недели спустя после высадки: он все еще не может найти золото, чтобы заплатить Григорию. Любой другой прямиком пошел бы в гавань и поднялся на борт судна, отплывающего… куда угодно.
Но его глупость простиралась в прошлое задолго до этой холодной ночи. Почему? Почему из всех сцен, проигранных в голове, он ни разу не подумал об этой? Чего он ждал от Софии, когда вести о его бесчестии дошли до Константинополя? Ухода в монастырь? Одинокой жизни в память о нем? Григорий заставлял себя не думать о ней. В целом, затерявшись в войне и вине, он преуспел – по крайней мере, когда бодрствовал.
