сделать того, чтобы он казался живым. Вот, например, эта головка без туловища, которую ты держишь теперь в руках, она очень стара, а между тем она живет, потому что тот, кто ее высекал из мрамора, имел сильную волю и талант, чтобы заставить ее жить. Понимаешь теперь меня?
– Я думаю, что немного понимаю, но расскажите еще.
– Нет, на сегодняшний день довольно. Мы поговорим с тобой об этом в другой раз; смотри только не потеряй…
– Мою маленькую головку? О! Будьте покойны. Я ее слишком люблю. Она мне досталась от кого-то, кого я никогда не забуду.
– От кого это?
– От дамы, которая… от дамы, которую… но я… я не могу вам этого сказать!
– У тебя есть секреты?
– Да. Я не могу сказать!
– Мне, твоему старому другу?
– Вы будете надо мной смеяться?
– Клянусь, что нет.
– Вы скажете, что это была лихорадка.
– А если даже я это и скажу?
– Мне будет это неприятно.
– Тогда я не скажу. Расскажи.
И Диана передала ему все свои видения и все превращения в замке Пиктордю; доктор слушал ее весьма серьезно и не выказывал ни малейшего сомнения, напротив, своими вопросами он помогал ей привести на память все виденное, для того чтобы лучше понять ее.
Для него такое проявление лихорадки, повлиявшей на воображение ребенка, склонного к поэзии, а также и ко всему таинственному, представляло интересный случай для изучения. Он не нашел нужным разуверять Диану и оставил ее в сомнении, но он также не подтверждал, что все виденное и слышанное ей была действительность. Он сделал вид, будто он сам хорошенько не знает, был это бред лихорадки или нет, и неизвестность, в которой она осталась, доставила ей много радости. Оставляя ее, он говорил самому себе: «Многие не знают того вреда, который можно причинить детям, осмеивая наклонности и подавляя способности их. Этот ребенок рожден художником, а отец ее и не подозревает того. Но сохрани ее Бог от его уроков! Они подавят в ней всякое понимание искусства, и оно опротивеет ей». К счастью Дианы, отец ее не хотел заставлять ее работать и, видя ее такой слабенькой, решил не противоречить ей ни в чем. Не одно утро провела она у доктора, где ей несколько раз случилось видеть его древности, бюсты, медали, статуэтки, камни и гравюры. Он был большой любитель и знаток, несмотря на то что никогда не брал карандаша в руки; он старался все объяснять ей, а этого было слишком достаточно для того, чтобы Диана получила тотчас же желание копировать все, что она видела. В то время как он делал свои визиты больным, она оставалась у него и рисовала.
Я бы вас обманывала, мои милые дети, если бы говорила вам, что она хорошо рисовала. Нет, она была слишком молода, во-первых, да, кроме того, слишком предоставлена самой себе; но, несмотря на это, она уже приобрела очень многое, а именно – сознание, что рисунки ее ничего не стоят. Прежде, бывало, она довольствовалась всем, что выходило из-под карандаша ее; она смотрела глазами фантазии и совершенного невежества и часто на своих
