на эволюционной лестнице, и он на подсознательном уровне захочет его уничтожить. Так уж мы устроены, ничего с этим не поделаешь. Поэтому когда родился еще один представитель нашего вида, я был счастлив, как никогда прежде. Моя жена, Арин, тоже не скрывала радости. Впрочем, она, как мне кажется, прочувствовала всю торжественность момента задолго до того, как он, собственно, наступил. Еще будучи беременной, она уже пыталась вышивать крестиком, правда, из этого ничего путного не вышло – вместо крестиков у нее выходили нолики, и, в конечном итоге, она уколола себе палец. Но, несмотря на неудачу, сам факт попытки поразил меня до глубины души.
Когда родился мальчик, мы уже знали, что его нужно назвать Кевином. Бабушка что-то там верещала по поводу Патрика – мол, так зовут ее давнего друга, но мы отмахнулись от нее. Ведь давать имя ребенку должны, прежде всего, сами родители, а остальным родственникам достается право лишь согласно кивать и умиленно закатывать глаза, предрекая ему великое будущее. Итак, определившись с тем, что это голубоглазое существо станет нашим наследником, мы стали с нетерпением ждать, что из розовой игрушки он превратится в нашу уменьшенную копию.
– Смотри, у него мои уши!
– Но глаза-то – мои.
– Как ты думаешь, цвет волос еще изменится? Я хочу, чтобы он был высоким брюнетом – тогда все будут думать, что это мой молодой любовник, и завидовать мне.
– А я?
– А что ты? Ты – муж.
– То есть тебе меня уже не достаточно?
– Ой, прекрати нести чушь. Ты же понимаешь, что это совершенно другое.
Кевин не вырос ни в высокого, ни в брюнета. Средний рост и мышиный цвет волос, который почему-то принято называть русым, дополняла слишком бледная кожа. Нет, в каком-то смысле его можно было даже назвать симпатичным, если бы не отвратительная подвижность лица, из-за которой он периодически напоминал мартышку. Мне неприятно об этом говорить – все-таки он мой сын, но у меня иногда появляется ощущение, что ко мне он не имеет никакого отношения. Найти определенное сходство между детьми и родителями можно всегда, было бы желание. Ну, а у меня его не было, так что в какой-то момент я встал перед выбором: признаться себе в том, что оказался рогоносцем, или делать вид, что сын пошел в деда, который, впрочем, тоже ни капли не был похож на своего якобы внука. Я никогда не был склонен к излишней сентиментальности, так что выбрал первый вариант. Наверное, это и стало той трещиной на зеркале нашей семейной жизни, которая ползла и расширялась, пока не расколола его на две части. Но к тому моменту ни я, ни Арин уже не чувствовали ничего, кроме взаимной неприязни.
А Кевин… Конечно, я любил своего сына, если вообще можно в моей ситуации говорить о таком понятии как любовь. В то же время я понимал, что не вызываю в нем ответных чувств. Скорее, наоборот: казалось, будто он ненавидит этот замкнутый мирок, на существование в котором мы его обрекли. И ненависть
