Сегодня зал настроен как-то по-особому: уже погас свет, но голоса по-прежнему не смолкают, а, наоборот, с явным недовольством нарастал шум. Высушив о сценические брюки вспотевшие ладони, я первым шагнул на сцену, одаривая зрителей широкой улыбкой. «Сейчас грянет музыка, и все умолкнут», – подумал я, дожидаясь своего вступления. Из зала послышались выкрики, кто-то присвистнул, но не в доброжелательной форме. Меня освистывали! Подобное происходит впервые в моей концертной деятельности; за спиной оркестр старается пересилить зрительское недовольство, но получается плоховато. Я застыл с полураскрытым ртом, пропустив вступление и позабыв слова, желудок скрутился в тугой узел, медленно испуг начал сковывать тело. Зал рокотал и возмущался, первые ряды топали ногами, теперь уже свистели все те, кто умели.
– Гнать его надо со сцены!
– Слышали мы уже твои песни! Да-да, пусть катится отсюда!
– Нам-то не соврешь, мы все чувствуем!
Отовсюду: с первых рядов, последних, с балконов доносились крики безликих зрителей. Я не различал мужские или женские это голоса, они сливались в один злорадный тон. Я хотел было закричать им в ответ, что же, черт возьми, происходит, но губы не шевелились, в горле пересохло. В надежде я обернулся на музыкантов оркестра, но они продолжали, как ни в чем не бывало играть композицию с такой невиданной мощью, словно играли последний раз в жизни. Вдруг в плечо ударил тяжелый тупой предмет, я немного пошатнулся от удара, но удержался, дабы не свалиться в почему-то открытую оркестровую яму. Меня продолжали обстреливать непонятными предметами, я удивился, что боли при этом не чувствую. Что это такое? Я поднял предмет с пола, им оказалось большое ярко-красное яблоко, аппетитно сверкающее лоснящимися бочками. Зал перестал шуметь, стих и замер в ожидании, музыканты уставились на меня. Сквозь созданную тишину просачивалась еле уловимая, но очень знакомая мне мелодия. Я прислушался. Да, действительно, играла музыка, становясь громче, сильнее, и уже заполоняла собой все пространство. Только сейчас я догадался – музыка раздается из яблока, которое я тут же приложил к уху…
Открыв глаза, первые секунды я щурился, пока глаза привыкали к яркому свету. Незнакомая обстановка вокруг, точнее ее отсутствие: голые стены и одиноко торчащая лампочка без плафона на потолке. И эта нескончаемая музыка. Приподнявшись и осмотревшись по сторонам, до меня, наконец, дошло, что я в своей новой съемной однушке, в которую заехал позавчера. А с прикроватной тумбочки во весь голос разрывается телефон, тут же смолкший.
Первым, что пришло на ум: я проспал спектакль. Черт меня дери! Но в голове закрутились пробуждающиеся шестеренки, и я вспомнил, что сегодня выходной. С облегчением откинулся в постель и поглядел на наручные часы. Десять пятнадцать. Выходит, я проспал всего три часа, и просто-напросто приснился дурной сон. Сны я вижу чрезвычайно редко, но цветные, заманчивые, что порой проснувшись, прибегнув к роскошной фантазии, додумывал сон до конца. Вообще, ночуя на новом месте, я всегда испытываю трудность со сном, также получилось и сейчас.
Снова затрезвонил телефон, и я потянулся к нему, чтобы ответить. Звонила сестра.
– Эй, ты меня впускать не собираешься? – но чуть снизив голос до тревожной интонации, добавила. – Ты не один?
– Ты уже здесь? Все, иду.
Одевшись, я поплелся к входной двери, успев в темном узеньком коридорчике споткнуться о коробку с вещами. Несколько книг и музыкальных пластинок выпали на пол из коробки. Я открыл дверь и впустил сестру.
– Ты чего так рано? К одиннадцати же договаривались.
– Подумала, чем раньше начнем, раньше закончим. Звонок! – Указательным пальцем она указала на дверной звонок. – Не работает. Мне пришлось стучать.
Ксюша прошла в квартиру, чтобы оглядеть мои новые владения. Я позвал ее сюда для оказания бесценной хозяйственной помощи по приведению жилища в благопристойный вид. Квартирка была маленькой, но светлой и уютной, но главное меблированной. Это моя вторая съемная квартира после вылета из родительского дома. Сестра вышла на длинную лоджию, которая простиралась во всю длину комнаты и кухни.
– Вид с шестнадцатого этажа предыдущей квартиры мне нравился больше.
Я подошел к ней сзади и обнял ее, при этом сильно чмокнув в ухо, что она вскрикнула и захохотала. Хоть обоим стукнуло за двадцать, – мне двадцать семь, а ей двадцать три, – но мы продолжали вести себя, как малые дети. Когда сестра родилась, мне было четыре, к тому времени у меня был старший брат, Костя. Возмущаясь, мама до сих пор утверждает, что четырехлетний ребенок не может помнить в подробностях, но я прекрасно помнил все. Уже тогда у Кости были велосипед, потом мопед, мячи футбольные, баскетбольные, волейбольные, настоящие большие теннисные ракетки и лохматый зеленый мячик для игры в него. Я же хотел собаку. Просил ее постоянно, выполняя все, что требовалось от меня. Ходил за мамой
