от назойливых ухажеров. А парни выпячивают груди и, словно барды и менестрели экспромтом распевают непристойные частушки.
Но, миновав околицу, мы убедились, что главная улица пуста. Звон балалайки доносился с крайнего двора. На завалинке покосившейся избенки сидел морщинистый старичок в драном треухе, с прилипшей к губе недокуренной «козьей ножкой» и тренькал по струнам.
– Доброго здравия, почтенный, – поздоровался Вольф, и мы тоже присоединились к приветствию.
– И вам не хворать, добрые путники, – прошепелявил старик.
– Не скажите ли, уважаемый, нет ли в вашей деревне трактира или постоялого двора?
– Нету, – ответил дед. – Трактир погорел, когда я еще таким как ты был. А постоялый двор тута держать некому. Выгоды нет никакой – проезжающих мало, а налоги большие.
– Кому ж налоги платите, барину?
– Да не, какой там барину. Самому ентому, как бишь его, чародею, магу, тьфу! И не упомнишь, как звать-то!
– Бэдбэару?
– Ага, ага!
– А на ночлег кто-нибудь пустит?
– Дык ета… Ступайте, вон, третья изба справа. Там вдова одна живет, бездетная, она и приютит.
– Спасибо, добрый человек.
– И вас храни Господь! Огоньку не будет?
Я бросил ему коробок спичек. Он ловко поймал коробок, раскочегарил свою «козью ногу», убрал спички в карман и снова забренчал на балалайке, а мы двинулись по указанному адресу.
Двор у вдовы был обнесен невысоким плетнем. Хозяйка как раз возвращалась с огорода, неся в подоле огурцы и зелень.
– Доброго здравия, – обратился к ней Вольф, он сегодня выполнял обязанности дипломата.
– Благодарствую. И вам того же
Ей было на вид около сорока пяти и здоровье, судя по всему, крепкое, что называется кровь с молоком.
– Пустишь, хозяюшка, на ночлег?
– Отчего ж не пустить, коли люди хорошие. А ежели с каждого по три грошика, так еще и отхарчую.
– Будь любезна. Как зовут-то тебя?
– Марфой с детства кличут. Ставьте лошадей в стойло и в хату милости прошу.
Она открыла плетневые ворота, впуская нас на подворье. Подворье у Марфы имелось богатое: рига, амбар, сараи всякие. В одном стояла корова, в другой, пустой, мы завели своих коней, расседлали, и они захрумкали сеном. В избе пахло свежевыпеченным хлебом. Марфа провела нас в горницу.
– Вы располагайтесь. А я насчет ужина похлопочу.
Горница просторная и чистая, ничего лишнего: лавки, стол, пара сундуков, комод, зеркало. Образа были задернуты занавеской, да, собственно, молиться из нас никто не собирался. Я с наслаждением растянулся на жесткой лавке. После целого дня, проведенного в седле, не было ни одного участка тела, который бы у меня не ныл. В горницу влетела девчушка, лет пятнадцати-шестнадцати, миловидная, но ее уродовала огромная бородавка около носа.
