чисто местечковое пренебрежение к интересам любой другой национальности, кроме своей собственной, а со стороны матросов – та полупьяная русская удаль, что не желает знать о завтрашнем дне, та, столь знакомая всем хамоватость пьяного человека.
При достаточно высокоразвитом интеллекте можно допустить возможность существования и попытаться смоделировать любую, даже самую глумливую систему. Даже если это – глумление над Родиной, которую любишь каждой клеточкой своего тела.
И, допустив, можно попытаться понять логику глумления, разглядеть чужой и страшный смысл. Желание, хотя и доступное лишь чрезвычайно-высокой душе, но вполне естественное, потому что глумящиеся – вот она самая горькая правда русской жизни! – тоже были частью ее, частью России, а значит, и твоей собственной души.
Так возникает в поэме тема «Двенадцати».
Символика предельно откровенна. «Двенадцать» – это двенадцать Апостолов еще неведомого Слова… Тринадцатый апостол – Ванька. С его появлением и завязывается сюжетная линия поэмы.
Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит —
Елекстрический фонарик
На оглобельках…
Ах, ах, пади!
С появлением Иуды-Ваньки символика сразу отягощается бытовыми реалиями, которые раскрывают ужасающий смысл происходящего.
Новые апостолы вооружены, их слова – пули, их поступки – смерть, соответственно обставлена и встреча с предателем:
Стой, стой! Андрюха, помогай!
Петруха, сзаду забегай.
И сразу «трах-тарарахи», и снова лязганье затворов и ненужное: «Еще разок! Взводи курок!»
Поворот происходит в сюжете, когда выясняется: в кого стрелял апостол Петька… Оказывается, он стрелял не в Иуду, не в Ваньку…
А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!
Петькиной пулей убита Катька, которая для Петьки все – весь мир и еще он, Петька, в придачу.
Срикошетив, смертельная пуля летит назад:
– Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча
Загубил я бестолковый,
Загубил я сгоряча… ах!
Подмена местоимения междометием весьма загадочна.
Ее? Но, простите! Нельзя же ее загубить из-за ее родинки пунцовой возле ее плеча? Тут надобно подставить другое местоимение: не ее, а себя…
Финал неожиданный, но закономерный.
Задействованная на протяжении всего текста евангельская символика легко перемещает всю «двенадцатку» из бытового текста в то «надпространство», что открывается духовному зрению поэта.
Цепь замкнулась.
Глумление над матерью-Родиной – не она ли и явилась в поэме в образе старушки под плакатом «Учредительное собрание»? – оборачивается глумлением над собой.
И гаснет, гаснет апостольский
