его усы, трубка и эти мягкие кавказские сапоги. Он похож на хозяина цирка где-нибудь на Корсике».
– Когда я услышала все это, мне стало страшно, – призналась она, – хорошо еще, что он заговорил об этом в метро, под грохот поезда. Я с ужасом вслушивалась в его слова, которые он буквально нашептывал мне на ухо. Потом мы поцеловались, и у меня в голове возникла самая странная смесь ощущений: волнение, страх, восторг приключения и мысль о том, что здесь, в Москве, Анри абсолютно беззащитен, и мне захотелось что-нибудь сделать для него – все, что я смогу…
В своей так и не вышедшей из-за начала войны книге Анри К. рассказывал не только о незатухающей классовой борьбе в СССР и осужденных на московских процессах предателях интересов пролетариата, но и об успехах книжной торговли «в магазинах как у нас», построенных в разных городах Союза, о счастливой толпе прогуливающихся над Волгой людей и даже о советских влюбленных в Кузнецке, которые «прежде чем стать мужем и женой, оба вступают в партию». В сущности же, Анри К. прекратил работу над книгой, так как понял, что проект его, увы, оказался несвоевременным. Позднее он признавался, что был рад тому, что книга так и не опубликована. «Я заблуждался, как и многие другие», – писал он.
Подписание «Договора о ненападениии между Германией и СССР» и гибель Троцкого потрясли его. Пакт Молотова – Риббентропа, по его словам, был предательством, подобным предательству троцкистов и зиновьевцев. Параллель эта или «виток диалектической спирали», как он однажды сказал, поразили его, и он начал размышлять о том, во что когда-то безусловно верил. Но вступление немцев в Париж снова привело его в Москву, где он опять встретился с Агатой во французском отделе «Московского радио».
– Что было делать, ведь меня могло арестовать гестапо, – сообщил он Агате. – Мне, конечно, не особенно хотелось в Москву, тем более после подписания пакта и расстрелов бежавших от Гитлера немецких товарищей. Находясь в Париже, я начал смотреть на это немного со стороны, и, поверь, многое мне показалось странным, – добавил он, – но я помнил о тебе, и внутренний голос подсказывал, что я снова встречусь с тобой, – пояснил он.
– К счастью, – рассказывала Агата, – я научила его шептать все эти признания мне на ухо, в постели, под звуки передач «Московского радио». После полуночи, когда вещание прекращалось, мы не произносили ни слова. Я догадывалась, что все наши разговоры прослушиваются. Еще бы! В конце концов, я жила с иностранцем, но власти в то время закрывали на это глаза, во всяком случае на связи тех, кто работал на радио. Мне даже не предлагали стучать. Наверное, по их оценкам я принадлежала к тем, на кого стучат. Как бы то ни было, мне этого никогда не предлагали. Я считала, что они слушают наши разговоры, хотя в те времена нам было не до серьезных бесед. Почему я думала, что нас слушают? Потому что еще со времен первых московских процессов мой комсомольский друг рассказывал мне об этом. А теперь шла война, я переводила материалы советской прессы на
