день Сева вернулся домой, а дома никого не оказалось. Это была почти нереальная ситуация. Мама, отчим, сестры, Сева – жизнь шла постоянно в виду друг друга на пространстве в двадцать квадратных метров. Некуда было деться, кроме как выйти вон. Читать и писать Сева учился в туалете. Но в тот день никого не было – стечение редких обстоятельств. Тогда Сева достал гитару и запел.
Когда начинал, а начинал с первой пришедшей на ум песни, чувствовал себя разбитым и усталым, голос был глухим и стершимся за последние сутки, сердце – перегоревшим и тяжелым. Сева начал петь, преодолевая себя. Преодолевая несоответствие между неотвратимой полнотой реальности и необязательными чужими словами, случайной мелодией. Перед тем, что было сейчас в душе, меркло в своем значении все, что он мог произнести, напеть или наиграть, – все это было заведомо глупо. Лишь одна была зацепка – сам голос. В тот момент Севе хотелось только скулить. Издавать звук, позволявший вытекать эмоциям, которым иначе найти выход невозможно, потому что все это – эмоции от предыдущих связей. Связи оборвались, но внутренний мир еще продолжал поставлять кровь и мыслечувства туда, где больше никого не было. Рана была открыта прямо в высасывающий соки космический вакуум. И когда потекла тонкая струйка голоса, сначала показалось, что просто нужно встать и прикрутить водопроводный кран на кухне – настолько не связанным с внутренним миром показался звук собственного голоса. Но мелодия что-то внутри все-таки нашарила, подцепила – стало чуть легче.
Сева пел пять с половиной часов. Были песни, которые он спел не единожды. Ему казалось, что он забыл свое имя. Он больше не думал даже о последовательности аккордов. У него появилось ощущение, что можно спеть любую песню под любую последовательность. Ему казалось, что он способен сейчас спеть рецепт к врачу, что любой аккорд – это первый шаг в песню, а последний нам предугадать не дано. Он пел чужие посредственные песни, но никогда они не имели столько смысла – даже для тех, кто их написал. Потому что он уложился весь в эти случайные слова и мелодии. За их пределами Севы не существовало. Все эти часы он находился где-то внутри музыки. Все, что убивало, опустошало его бессловесно, он заставлял найти выражение – и не быть к нему слишком строгим. Потому что его голос – это его любовь. Это любовь, предназначение которой – выводить из мрака в свет. И эта любовь – она не вполне моя, думал Сева. Потому что я-то что – всегда то обиженный, то голодный. А она всегда на пике существования – она любит нас прямо сейчас, о чем бы ни пела. Надо же понимать: она не докладывает, не сообщает нам о происшедшем там-то и там-то, – она сразу поет это. И я чувствую это, и понимаю, что сам на это не способен. Я восхищаюсь этим великодушием, восхищаюсь той любовью, к которой мне дано быть причастным, но точно знаю, что я сам не столь великодушен.
Все, что сливалось в сточную канаву раны, стало алой кровью песни. Он как будто многократно прогнал весь свой забитый ядами и шлаками внутренний мир через фильтр песни, через фильтр далеких судеб и значений – и в
