конверт, с новыми, американскими долларами.
Роза попала на монастырский двор без труда. Сестры ордена Карло Борромео носили черные рясы, с белыми, накрахмаленными апостольниками. Роза протянула в открывшееся в воротах, зарешеченное окошечко, бельгийский паспорт:
– Laudetur Iesus Christus… – громко сказала девушка, на латыни. Роза перешла на французский язык:
– Я католичка, еду к Черной Мадонне, в Ченстохов. Я хотела бы помолиться святой Ядвиге Силезской… – во французском языке пожилой монахини, впустившей ее в обитель, отчетливо слышался немецкий акцент.
С похожим акцентом говорил и священник монастыря, встретившийся с Розой перед службой. Мадам Лувье объяснила, что приехала с мужем, поклониться католическим святыням Польши, в благодарность за окончание войны:
– Месье Лувье сейчас в Бреслау… – Роза, незаметно, оглядывала голый, бедный кабинет, с распятием на оштукатуренной стене, – он встретил старого знакомого, но скоро ко мне присоединится… – на монастырском дворе протянули ровные ряды веревок, с высушенным бельем:
– Это наш приют… – указала сестра на трехэтажное здание, – у нас живет больше сотни ребятишек, сирот… – они прошли мимо маленького, бокового коттеджа. На окнах, в деревянных ящиках, цвела герань. У входа стояли плетеные кресла. Старая женщина, в черной, вдовьей, кружевной косынке мотала шерсть. Нитки держала хорошенькая, высокая, темноволосая девочка, в сером, приютском платье, и белом переднике:
– Агата принесла нам подарки, в честь праздника… – старуха, улыбаясь, показала приколотое к кофте красное, атласное сердце, – и печеньем нас побаловала… – сестра повернулась к Розе:
– Мы заботимся об одиноких стариках, из Бреслау. У них никого на свете не осталось… – старуха говорила с монахиней на немецком языке. Роза заставила себя не смотреть, слишком пристально, на девочку:
– Дети тоже немецкий выучили, они три года в рейхе живут. То есть в бывшем рейхе… – бывшая Анна Эльбоген, уроженка Брюсселя, вежливо поздоровалась с Розой:
– Доброго вам утра, фрау… – у Розы и Эмиля имелся полный список группы отца Виллема. У некоторых фамилий даже приклеили старые, довоенные, выцветшие фотографии. Роза знала настоящие имена детей, знала, под какими католическими документами их прятало Сопротивление, знала их довоенные адреса:
– Анна Эльбоген, ей сейчас пятнадцать лет… – девочка носила католический крестик, – она и до войны немецкий язык знала. Ее отец уроженец Кельна, как и я… – пока никто из родителей детей, попавших в группу, не вернулся с востока:
– Никто, кроме одной… – Роза, до боли, сжала ручку сумки, – но ведь она никуда не уезжала… – в мае, готовясь к путешествию в Польшу, Роза, для очистки совести, проехала по Бельгии, разыскивая родителей малышей:
– Никто ничего не слышал, никто ничего не знает. В синагоге, в Брюсселе, никто не появлялся. Кроме матери Анны… – по адресу,
