деревянным столом и плакала, не рыдая и не причитая, слезы просто текли по щекам, и она вытирала их грубыми, черными от работы, пальцами. Он бросился к ней, удивленный, что она вот сидит и плачет, а надо бежать к солдату и радоваться, что немцев победили.
– Бабушка, родненькая не плачь! Наши пришли! Солдат военный там, с ружьем! Пошли, бабушка! – он потянул ее к выходу.
Бабушка обняла его, прижала к худой груди, ласково погладила по голове грубыми и такими родными руками.
– Сиротинушка ты мой! Иди, гуляй! Что-то у меня ножки ослабли, посижу я лучше.
Не понимая бабушкиного состояния, внук побежал на улицу, а там его ждал, давно томился, закадычный друг Толик.
– Алька! (Так его звали все окружающие) Что ты дома сидишь! Там, возле речки, мы немцев бьем! – босой, с вечными цыпками на ногах, Толик был возбужден.
Побежали – под горочку, мимо того места, где немец остановил битюгов и отдал ему покореженный велосипед, по дороге к деревянному мосту. Там, в низинке, рядом с дорогой, немцы устроили аккуратное кладбище для своих убитых. Два ряда белых, одинаковых березовых крестов с надетыми сверху касками, с прибитыми табличками, на которых черным были написаны имена и звания погибших, безо всякого признака надгробий, ровно вкопаны в землю. Алька всегда удивлялся – как можно так ровно установить кресты? Сейчас ровность эта была порушена, касок уже не было – негодные, пробитые пулями или осколками, валялись, годные кому-то пригодились.
Рядом с крестами сидел и пускал длинные сопли Фриц – восьмимесячный брат Толика. Сидел молча, деловито засовывая в рот глину. Увидев брата, протянул к нему руки и что-то залепетал на непонятном языке.
– Надоел хуже редьки! – обращаясь к Альке, бросил, не останавливаясь, Толик, – просит и просит жрать! А где я ему жрать найду? Моркву не ест, зубы не выросли. Я ж не буду ему жамки жевать!
Понимая и сочувствуя другу, Алька бросился искать подходящее оружие, чтобы порушить эту фашистскую ровность, уничтожить эти фрицевские кресты. Нашел крупный камень и стал сбивать белые струганные таблички с красиво написанными незнакомыми буквами. Толик орудовал палкой. Когда сбили последнюю, стали вдвоем валить кресты.
– Алик!
Алька оглянулся – на бугре, над дорогой, стоял дедушка Митрич.
– Не трогайте кресты! Там мины могут быть!
Друзья переглянулись – дед может быть прав! – и побросали приспосо́бы на обочину. Толик нагрузил на себя брата, сопли которого проложили дорожки на измазанном глиной подбородке, и они побежали наверх, к солдату. Но никого уже не было.
К вечеру в село приехал на маленькой, грязной и ржавой, машине военный, собрал на площади оставшихся жителей и приказал, пока не приедут и не обследуют все кругом саперы, ничего немецкого не трогать и в немецкие блиндажи не ходить. Но дядья уже побывали в каких-то блиндажах, потому что вечером сидели в кустах и, втихаря, прячась от Альки и от бабушки, хихикая, рассматривали немецкие
