И было уже непонятно, торчат они, эти уши – или прижаты к медвежьей голове, в которой сейчас могла зреть любая мысль: о бегстве или убийстве.
Залесский стоял молча, опершись на ледобур – и, кажется, не дышал уже вечность. А вокруг сияло безмолвие. И не было никого, кто сумел бы помочь.
«Какой я дурак, что ничего не успел сказать Тане, – тоскливо подумал он. – И вообще – ничего не успел… Так глупо…»
Медведь упал на передние лапы. И скакнул вперёд, к человеку. Боднул головой воздух, и сделал ещё два шага вперед. Остановился, снова поднимаясь на задние лапы. И протяжно, раскатисто заревел.
Залесский, обмерев, смотрел туда, где, невидимые в ночи, таились глаза зверя. И ничего не видел.
А потом его руки сами подняли над головой ледобур, и нога упрямо шагнула вперёд, а за ней отмерла и другая. Он вдруг заорал дедовским отборным солдафонским матом: гортанно, лающе, свирепо, будто заговорил на древнем языке пархатый, провонявший злобой питекантроп.
Грязно-бурый фонтан слов пробил мёрзлый воздух, как снаряд. Медведь, потрясённо молчавший лишь несколько секунд, широко раскрыл пасть и громогласно заревел, выпрямляясь, но Залесский нёсся на него, громко топая по льду, и тоже ревел во всю силу лёгких, размахивая ледобуром, как палицей. Эту глупую смерть, пришедшую к нему под кривобокой, ущербной луной, нужно было победить во что бы то ни стало! Иначе не будет уже ничего: ни жизни, ни удачи, ни любви… И он нёсся вперед, а грозная, первобытная, победоносная сила, о которой он до сих пор даже не подозревал, толкала его изнутри, расправляла плечи, и кричала-рычала через его горло, раскалывая в куски застывшую тишину подлунного мира.
И медведь отступил.
Снова упал на лапы, скакнул вправо, вбок, вперед, и, наконец, попятился назад, а потом неуклюже развернулся и потрусил восвояси, переваливаясь, тряся толстым задом, и всё больше набирая скорость. А Залесский, пробежав за ним почти половину пути, всё еще орал, остановившись, и чувствовал, как мощные толчки сердца, словно кровь, выплёскивают из него этот крик. И всё его тело, переполненное звенящей силой, рвалось вперёд – прогнать, застолбить территорию, доказать, что здесь нет и не может быть места другому хозяину.
Он вернулся к палатке, сгрёб несколько чёрных сучьев из груды дров, приваленной к её боку, и вывалил на снег рядом, хваля себя за то, что не поленился нарубить кучу побольше. Выбрал самый длинный сук, обмотал его полотенцем, плеснул на ткань жидкостью для розжига, а остальную вылил на дрова. Поджёг свой факел: тот вспыхнул ярко и весело, разгоняя полумёртвую лунную синеву красно-желтым пламенем приручённого огня. Залесский сунул его в переплетение сучьев, глядя, как разбегаются по ним, становясь всё сильней и прожорливей, оранжевые язычки.
Синяя тьма сгустилась, но отступила, не в силах сопротивляться. Разгоняя её факелом, Юрий обошёл вокруг палатки, потом ещё раз, сделав круг пошире. Сердце всё ещё молотило, утробно бухая, и под кожей вновь зазмеился страх. Но
