лагосклонна – сверху не каплет, перерывы на обед случаются, деньги платят, и ладно. Пусть небольшие. Пусть. Некоторые и этого не имеют. А таких – большинство.
Я научился отличать их, вычленяя из общей массы. Они – в сером. Серое все. Одежда, лица, мысли. И прячут глаза. Будто им стыдно. Спускаться сюда – вниз. Чувствовать себя в подземелье. Иногда даже складывается впечатление, что они не поднимаются наверх. Вообще. Никогда. Спустились, и дело с концом. Все. Баста. Будто и не было.
А на смену им приходят другие. И тоже спускаются. Пряча серые мохроватые глаза, кутаясь в серые мохеровые платки, переваривая серые махровые думы.
В Ад.
Только не в тот, сотни раз описанный – нереальный, в кровавых разводах, шкварчащий и стонущий, походящий на сказку-страшилку, которую хочется дослушать, но в которую никогда не поверишь.
Нет. В Ад реальный. Серенький, потненький, спокойный в своем безразличии. Нейтральный.
И они спускаются вниз. Проходя сквозь мой закуток. Сквозь мою слежку.
И в моей власти собрать всех в единый поток: так, чтоб задние дышали в затылок впередиедущим, так, чтоб у каждого возникла мысль о неизбежном – о Хароне, перевозящим души на другую сторону Леты.
Только есть ли у них души? Не остались ли они там – в мечтах? Когда в восемнадцать кажется, что весь мир на ладони, а в восемьдесят понимаешь, что и ногтя-то ты этого мира не видел. И сам ты у него на фалангах. В виде пыли. Серой, грязноватой. Ни на что не надеющейся.
Потому что прожил ты всю жизнь в Кузьминках каких-нибудь. Родился там, в сад ходил, школу полупосещал, пэтэушничал, женился, серостей нарожал…
Помер. Как-то так неожиданно помер.
Вот, казалось, он, мир, на длань тебе плюхнется – Атриумами там всякими, Москва-Сити, дачами фешенебельных районов, Рублевками, Крылатским… А фигу… Сер ты для этого, сер… Через меня путь. Вниз. И даже, когда ты поднимаешься наверх (это тебе так кажется) – опускаешься ты на самом деле с каждой ступенью вниз, поскольку все одно – сползать тебе сюда.
В пропасть. В дыру. Черную. Беспросветную… С железными челюстями.
Сюда. К старухам, смерть плодящим, к детворе обезрученной, к воякам спившимся.
Сюда – ко мне. Где я. Миллионами таких провожаю.
Неудачников. «Покорителей». Мечтателей.
Те – наверху, в отличие от тебя, не мечтают. Они действуют. Вкалывают. Кусками выкусывают, вгрызаясь в такие же, как твое, смердящие тела.
Ибо все мы под Богом ходим. Только одни – расправив плечи, а другие – шаркая ногами и ползая на карачках.
Ибо миром правит естественный отбор – с голодным, припорошенным злобой, взглядом.
Вот ты и спускаешься.
В низину. В мрачный тоннель с пыльными лампами-факелами. Туда, откуда выхода нет, и не будет. Но только одно – бескомпромиссное, беззвучное и в однообразности своей безысходное – «тым-тым… дым-дым».
Туда, где я в своем закутке. С вечно сырой котлетой, недочитанной книгой и неизменным рыком пассаЖИРопотоку: «Держаться за поручни! Стойте справа, проходите слева!»
Туда, где – «Дежурный метрополитена справок не дает».
И после смены, закрывая блеклый закуток, спускается вместе с «детьми подземелья», чтобы поехать в свои Текстильщики и лечь серой грязью на ладонь мира…
Феномен любви
Феномен любви всегда зарождается из ненависти. Первым вдохом своим ты ненавидишь чуждый мир, появляясь на свет из девятимесячного кокона матери.
Шлёп по попке – и полетел в любовь.
В поцелуй шершавых небритых лиц. В пузцо, в пяточки. В ползунки.
Встаёшь в колготах. Но они всегда не по размеру. Идёшь в детсад. В храм детей. Жрать, спать, танцевать, говорить на стульчике. И ёлки, сплошные – ёлки.
Школа. Парта. Халва на голове. Нет, не хала, – именно халва. Халва вещает о Достоевском, Толстом. А у тебя зеркальце на мыске. А там трусики. Она читала Тургенева. И за косичку – дёрг. Из ненависти, из любви.
Вот мы уже и прикостюмлены. Сидит, конечно, коряво. Жмёт везде, поджимает. Штаны, напротив, висят. Их постоянно надо поправлять. Ты ненавидишь этот костюм, как только можно ненавидеть манную кашу с желтой лужицей посреди. В детском саду.
Но шлёпаешь. Мужик.
Тёти пошли. Тёти. Раз… И хоп – тридцать вдруг. Сбился. Сбились и они. На дядях. А были косички, между прочим, колготочки, юбочки-воланы. Стихи читали. У ёлочки.
И вот – опа! Злое колдовство произошло. В трениках.
