Мы обязаны ткнуть эту власть, этот театр, это гребаное искусство, состоящее из косных чеховых и плюшевых кулис, в реальное говно. В жизнь как она есть. В правду-матку!
В зале шумно зааплодировали.
– Бляди! – выкрикнул Паша и зло почесал свеженабитую татушку на когтистой лапке.
– Именно, – согласился ведущий. – Но блядство, как составляющее нашего общества, не есть самоцель и перцепция, не есть суть вещей из необходимости, но есть местоположение срединного среза внутренней канвы… Так сказать, ее сердцевины, являющейся истиной…
На зал обрушилась тишина. Лишь было слышно, как истошно заливалась муха, нарезая круги туда-сюда, как шаркал чей-то старый башмак по полу, как хрустела целлофановая обертка. Зал затаился. Зал внимал.
– Что же представляет собой драматургическое блядство, спросите вы?
– Да? Что? – раздались бодрые голоса.
– Поясню. Драматургические блядство – есть окунание блядей в некую блядовитую субстанцию, являющейся самостью этих блядей.
Муха продолжала нарезать круги, башмак застыл, целлофановая обертка упала на пол.
– То есть, беря за аксиому, что мир – есть самодостаточная блядь, мы, обнажая его изъяны, как бы поворачиваем блядь к зеркалу и заявляем: «Мы – не бляди! Бляди – не мы!» В этом и есть смысл радикализации драматургии. Ткнуть театр в блядь. В саму себя. Взять на себя ответственность по развенчиванию проституирующих мифов.
– А, простите, можно вопрос? – с места поднялась джулеттоподобная барышня. – Вот вы говорите все время это слово… ну вот, которое вы говорите и говорите… но мы же сидим на драматургическом семинаре, в театре…
– В чем вопрос? – рыкнул ведущий, сверкнув фасетчатыми глазами.
– А нельзя без этого слова?
– Нет! Сядьте на место! – резанул тот и немного задумчиво посмотрел на муху в летных очках – та заходила на очередной вираж. Затем, собирая слова в глубокомысленные фразы, ведущий продолжил: – Истинная радикализация заключается именно в прямолинейности, в точном, если хотите, в точечном, обозначении сути вещей. Если власть – блядь, то театр, обслуживающий власть, – есть тоже блядь, в то время как зритель – есть блядь, смотрящая на блядь, обслуживающую блядь. И никак иначе. По сути, зритель превратился в вуайера. В извращенца, подглядывающего за властью.
– Но ведь не весь театр о власти… Есть же пьесы о любви, их много, – не сдавалась барышня.
«Это кто такая? Вы ее знаете? Что она себе позволяет?!» – раздались возмущенные возгласы. Даже муха укоризненно посмотрела сверху вниз на белобрысое темя девицы.
– Есть пьесы о блядстве, а не о любви. Или вы полагаете, Ромео Джульетту платонически любил? – иезуитски поинтересовался ведущий.
– А как?
– Он ее вожделел. То есть хотел. Иными словами, собирался выебать.
В зале крикнули: «Браво!»
– Он ее любить хотел, – не согласилась
