ждал чуда. А Паша смотрел. В глаза, в лица, в судьбы. И тогда Паша раскинул руки-крылья. Тогда Паша возвестил. Тогда Паша крикнул одно емкое, одно точное, одно испепеляющее слово. Слово, из-за которого, думал Паша, началась война Монтекк с Капулетти:
– Бля-я-я-ди!!!
Зал оглушенно молчал. В зале никто не аплодировал. В зале ждали продолжения.
Но продолжения не было. Паша сложил крылья, низко поклонился и гордым петухом выкатился из зала. Больше новатор и хипстер Паша слов не знал.
Радикально хлопнула дверь. Дверь радикально прищемила муху. Муха радикально замолчала.
Семейные трусы
В двадцать я выгуливал кровь. Выгуливалось. Иногда чувствовал себя пустотно. Оскоминно. Стыдно. Как-то суетно. Но забывал. Писалось легко и просто. Оснований считать себя гением было предостаточно. Брошенных женщин я себе прощал. Не взращенных детей тоже. С легкостью! Ходил без трусов, ибо жали – эрекционен был везде. Я был гением! Творцом! Имел право.
К двадцати пяти чувство «творца» стало пропадать. Женщин становилось больше – прозы, соответственно, меньше. Думал – нагоню. Гонял. Пустоту в себе. Ощущать себя начал талантливым. Уже не гений, но и не писака какой-нибудь… Свирепствовал. Не гениальничая – талантливичал. Читая одних – воспарял, других – иезуитничал. Эко я!.. Стринги врезались в промежность… Но кое-что все же мешало…
К тридцати стал побаиваться. Чего? Понять не мог. Принялся жечь сам себя. Утрачивал. Утратил. Того – двадцатилетнего. Коряво казалось. Смешно. Не умно. Резал абзацами, вырезал главами, выдирал листами. Стыдно за гения стало. Пошлятинка. Взялся за двадцатипятилетнего. Ничего, ничего. Очень ничего… Но вот тут и тут… И вот здесь еще… В мусор, короче, – склонившись над ведром и потрясая «кленовым листком». Незаметно начал чувствовать себя пишущим. Писал долго. За год – десять предыдущих нагонял. Не по качеству, правда, – по количеству.
Женился. Взрастил и вскормил. Стиль появился. Не гений, конечно, – но стиль. Словом, похож на всех. Фамилию поменяй – никто и не заметит. Однако я! В «дубовых» сатиновых трусах. Но чувствовал – подвисало. Хотя печатали, хвалили… Развелся.
Воспрял как-то. Снова почувствовал себя гением. Тридцать пять. Кое-кого уже пережил! Во всю печатался. Серьезно. Мог назвать критиков – критиканами. Называл. Стал часто носить плавки – спортивничал, крутил из себя того – двадцатилетнего. Но там все больше скучал. Искры не было. Хватки.
К сорока что-то произошло. Будто отказала ручка, будто чернила закончились… Перечитывал… Естественно, себя родного, кого же еще!.. Вяловато… Похож на всех сразу… Собственного «эго» (от, набрался за годы слов!) не выразил… да и не имел, наверное, «эго» этого… Смешон и ущербен… Стали жать плавки. Потело… Хотел скупить тиражи… уничтожить… Но уже скупили… дурачоныши… выставили на полках… стирали пыль… глупыши… Я-то знал – чушь! Остановился. Не писал. Дергал правым предплечьем.
