а другие нет. Поэтому и ищут виноватого, Того, Кто якобы смял простынь в колыбели, забывая о том, что на простыне лежат они сами. Мы так устроены. Мы не хотим меняться. Нам легче изменить другого. И что в итоге мы имеем? Монастырь в притоне и богохульца у аналоя. Но так не бывает… Вот вы думаете, мне приятно торговать всем этим? И я могу это изменить?
Амадей Папильот, сдвинув заднюю стенку на шарманке, просунул внутрь руку и достал цветные фантики. В беспорядке раскидал их по столу. Круглые, квадратные, фигурные, ребристые, шоколадные, перцовые, светящиеся, с усиками и рожками, с запахом ванили и земляники, в виде зайцев и елочных игрушек, с мелодией и без. Амадей нажал на один из них, и фантик жалобно пискнул.
– И вы этим торгуете? – изумился Флёр.
– Дистрибьюирую… – поперхнувшись, ответил Папильот, – чтоб они себе подобных не плодили. До сих пор, кстати, не уяснил, что же это слово означает…
И внимательно посмотрел в прозрачные глаза командируемого. Затем пожевал во рту очередную тягучую мыслинку и, глянув на утомленных сестер-Целлюлоз, семенящих на полусогнутых за кулисы, произнес:
– Вот-вот, и вы туда же – осуждаете. Но ведь жить-то мне на что-то нужно, правильно? Пенсия и приработок вяленькие – премий не платят. Сейчас в Здании у всех одно чувство появилось: ощущение перманентного денежного напряга, все остальные чувства как-то сами собой атрофировались. Вместе с честью и достоинством. Своего рода эмоциональная обстипация32. Запор чувств, если хотите… С другой стороны, а что делать: у кого кошелек, тот, как говорится, и смеется, а остальным приходится наступать на дужку собственных очков, на стекла собственных пенсне, чтоб не видеть всего этого… – Амадей устремил пронзительный взгляд на сцену.
Целлюлоза с Глюкозой испарились, мелодия захлебнулась в нотах, а ди-джей заглох. Послышались скрип колесиков и громыханье тяжелого катящегося предмета. Прощелыжный голос конферансье возвестил: «Сирена, дамы и господа!» – и на сцену из кустов-кулис выкатился рояль. За ним выскочил тапер, нос и верхняя губа которого напоминали небольшой хобот млекопитающего из отряда непарнокопытных. Раскисшее помятое лицо цвета обезжиренного кефира, пьяные мятые штаны, усталый пиджак с вытянутыми рукавами, выглядывающие из-под лацканов подтяжки, разномастные туфли и черно-слоновая, под цвет замусоленных клавиш, «серебряная» нить говорили о том, что жизнь удалась. Следом выплыло раздекольтированное «нечто», в черном расшитом бисером балахоне до пят и пожеванной, будто магнитофонная лента, «серебряной» нитью. Подтяжки щелкнули, и «нечто», по габаритам не уступающее роялю, с хрустом распрямив тулово, заголосило.
«Плясовая колыбельная» – примерно так можно было окрестить раздавшееся со сцены. Унылое, перемежаемое всплесками гортанных срывов и западающих клавиш. «Нечто» не пело, оно – вопило. «За жисть, за братву, за маруху». Далее шли кабацкие «ноктюрны», «рапсодия» о «мурке» и непременная
Обстипация
