постромки валялись на полу в виде обрывков.
– Так это ты, дармоед, все изрезал?
– Зачем изрезал? – с достоинством сказал сын. – Руками порвал.
И, покуда родитель беспомощно разевал рот, словно белуга, подцепленная из воды багром, подошел к кадке, в которой кисла очередная воловья шкура, вытащил шкуру и на глазах очумевшего шорника не спеша разодрал на две половины.
– Вот так, батюшка, – просто сказал он. После чего подошел к лохани с чистой колодезной водой и сполоснул руки.
Шорник хотел было зареветь, но подавился собственным ревом и молча двинулся на сына.
– Не подходите, батюшка, а то я вас убью, – сказал Стремглав. Но шорника было не словами останавливать.
Стремглав оглянулся, прянул в угол и схватил вилы. Отец приближался к нему, страшный, как заживо освежеванный медведь.
В последний миг отрок опомнился, перехватил вилы и ударил отца не зубьями, а черенком – как раз туда, где расходились ребра и начинался живот. Шорник Обух при этом еще успел заметить, что брови у сына прямо на глазах срослись…
Стремглав Обухович вышел из сарая, забросил вилы на крышу, увидел мать, выскочившую на крыльцо.
– Прощайте, мама, – сказал Стремглав. – Не поминайте лихом. Да принесите батюшке воды – он у себя в сарае пить захотел.
– Куда ты, сынок? – спросила мать таким голосом, что Стремглав чуть было не передумал. Но не передумал, а вывел из-под навеса уже с ночи снаряженного гнедого Стригуна.
– Поеду я, мама, орифламму свою искать, – сказал он, потому что разумных объяснений в голове не оказалось.
Он подошел к матери, коротко приобнял ее и вскочил на коня.
Шорник к тому времени отдышался и выполз из сарая.
– Видишь, мать, сынок-то у нас вырос… – сказал он, потирая ладонью ушибленную грудь. Замахнулся было на жену, но почему-то отвел руку и начал хохотать и рыдать вместо того, чтобы кинуться в погоню.
Хорошо, что все это произошло не в Чайной Стране за высокой стеной: ведь там непочтение к родителям полагается едва ли не главнейшим из преступлений. Уж там-то бы Стремглава искали и ловили по всей стране, а поймав, предали бы страшной казни, растянув ее месяца этак на три.
Был ведь там случай, когда один почтенный старец, которому надоели вечные ссоры между невестками, пошел жаловаться на их безобразное поведение не куда-нибудь, а к самому императору. Император выслушал жалобщика и пообещал ему самую высшую справедливость, которая только есть в Чайной Стране. Покуда старичок доковылял до родного дома, справедливость была уже установлена во всей красе: императорские стражники зарезали и сварливых невесток, и безвольных сыновей, и неповинных внуков, а дом, в котором творились непотребства, был уже сожжен дотла. Старичок отплатил справедливому владыке тем, что повесился на дворцовых воротах; император, таким образом, потерял лицо и был немедленно свергнут одним из многочисленных сыновей, отчего в державе возникла смута…
Но, к счастью, в Посконии такие тонкости никому
