памятуя, что проще всего избежать неудобных вопросов, взяв инициативу на себя:
– У вас есть кто-нибудь, кто смог бы забрать мою дочь? Она упорствовала во грехе, оттого сейчас не совсем способна сама идти.
– Конечно-конечно, – засуетилась сутанница, оборачиваясь и взмахом руки подзывая помощника.
Из глубины двора к нам тут же двинулся мужик. «Все-таки не монастырь, а нечто среднее между богадельней и дурдомом, только с духовниками вместо аниматоров», – определила для себя. Открыв настежь дверцу кареты, я жестом указала на матушку. Ныне на ней красовалось мое платье, руки все так же были связаны, а на голове значился тот самый холщовый мешок. «Кавказская пленница» мычала, извивалась и норовила лягнуть наугад. Но мужик, похоже, видывал и не такое: вскинул ношу на плечо и без слов пошел обратно.
По тому, как заулыбалась толстуха, поняла, что за «швейцара» тут принято платить отдельно. Потянулась к поясному кошелю. Специально выгребла оттуда все золото и серебро еще перед тем, как приехали. Демонстративно отцепила мешочек с туго стянутой горловиной (зубами затягивала, чтобы сразу не открыть) и подала сестре божественного милосердия.
Та рассыпалась в заверениях, что с моей кровиночкой ничего не случится, она обязательно образумится и поправится. Я же села в карету и бросила кучеру: «На пристань», в последний момент вспомнив: Рей в дневнике писала, что именно туда она с подругами сбежала встречать отряд зачистки. Сейчас я была в замешательстве: морем тут и не пахло, но кто же этот мир знает?
Зато я обладала иным сакральным знанием: подлог скоро обнаружится и начнется погоня.
Экипаж набирал скорость, а душу царапнуло: неужели мать может так относиться к собственной дочери? Может, все же эта ее надменность и желание уязвить – своего рода провокация? Защитная реакция для оправдания себя перед самой собой?
Чтобы дочь ответила резкостью на ее резкость, проявила себя «неугодным и неуправляемым ребенком, которому одна дорога – к специалистам». Тогда бы, вздумай Рей взбунтоваться, она, матушка, уже не ощущала бы вины за то, что решила упрятать дочурку в богадельню.
Но, так или иначе, теперь это уже не мое дело. Мое – гораздо более прозаичное и насущное – процесс удирания.
Дом скорби, как и всякое приличное заведение такого толка, находился за городской чертой. Пока мы ехали сюда, мне было слегка не до любования пейзажем за окном. А вот сейчас, отодвинув шторку, я могла наблюдать, как чахлые деревца, навевающие мысль о болотах, сменяются перелесками, а потом и вовсе полями. И наконец появился город. Точнее, городок. Сначала ветхие лачуги, окольцевавшие более богатый центральный район, подобно ассасинам, измором бравшим Иерусалим. За домами бедноты на холмах виднелись вычурные крыши всех возможных цветов. Парочка даже блестела не хуже церковных куполов, что покрывают сусальным золотом. Но больше всего меня поразило не это: да, морем в той дыре, куда меня занесло, и не пахло (во всех смыслах этого слова), но пирс был. И находился он на самой высокой
