в кухню и ничего не трогай, – велел голос.
Пока житель дома снова укреплял затворы, я ощупью добрался до кухни. Ярко разгоревшийся огонь освещал комнату с такой убогой обстановкой, какой я в жизни не видывал. В углу находился старый, с висячим замком, посудный шкаф, на полках которого пылились с полдюжины каких-то убогих посудин, на столе стояли миска с овсяной кашей, стакан пива и лежала роговая ложка. Вдоль стены я заметил несколько запертых на ключ сундуков – больше в этом просторном почти пустом помещении со сводчатым потолком ничего не было.
Навесив последнюю цепь, неизвестный подошел ко мне. Возраст его был от пятидесяти до семидесяти лет – точнее никто не определил бы, внешность самая неказистая: низкорослый, сутулый, с узкими плечами и землистым цветом лица. Помимо ночного колпака одежду его составлял фланелевый халат, надетый поверх заношенной исподней рубахи и заменявший ему и жилет и кафтан. Человек, видимо, давно не брился. Но особенно тревожило и даже страшило меня то, что он не спускал с меня глаз и при этом ни разу не взглянул мне в лицо. Я никак не мог догадаться, кто он по происхождению и по роду занятий. Больше всего он походил на старого, отслужившего свой век слугу, которого за пропитание приставили смотреть за домом.
– Ты голодный? – спросил он, и глаза его забегали где-то на уровне моего колена. – Можешь съесть кашу.
– Но это ваш ужин…
– О, – сказал он, – я могу обойтись и без него, только выпью эля: он смягчает мой кашель. – Человек опустошил около половины стакана, не прекращая разглядывать меня, а затем порывисто протянул руку: – Покажи письмо.
– Оно адресовано не вам, а мистеру Бэлфуру.
– А за кого ты меня принимаешь? – нахмурился он. – Дай мне письмо Александра.
– Вы знаете, как звали моего отца?
– Было бы странно, если бы я этого не знал. Твой отец приходился мне родным братом, и, хотя тебе не нравятся ни мой дом, ни моя овсянка, ни я сам, я все-таки твой родной дядя, мой милый, а ты – мой родной племянник. Давай письмо, а сам пока поешь.
Будь я мальчишкой, я, наверное, расплакался бы от стыда, обиды и разочарования. Но семнадцатилетний юноша уже не мог вести себя подобным образом – я молча отдал ему письмо и стал есть кашу, хотя один ее вид вызывал во мне отвращение. В это время мой дядя, склонившись к огню, вертел в руках письмо, не решаясь распечатать его.
– Ты не знаешь, что в нем? – с опаской поинтересовался он.
– Вы сами видите, сэр, – ответил я, – что печать не сломана.
– Гм… Что же тебя привело сюда?
– Я хотел отдать письмо.
– Ну, – хитро ухмыльнулся он, – ведь у тебя были, конечно, какие-нибудь надежды?
– Да, сэр, – признался я, – узнав, что у меня есть состоятельные родственники, я действительно надеялся, что они мне помогут. Но я не нищий, я не ищу у вас милости и не прошу ничего такого, чего вы не в состоянии мне дать. Хоть я и кажусь бедным, у меня есть друзья, которые не откажут мне в поддержке.
– Ну-ну, –
