она, – Мне бы от этого, наверное, стало бы легче. А то какая-то блоха!».
Как вы полагаете, Одиссей Гекторович, нам с вами станет легче, если на смену одному ничтожеству пришлют новое?
Подумав, Луков, всё же снова согласился, что новый Лаптев вряд ли окажется лучше нынешнего. А Вильмонт раскрыл ещё одну причину, по которой он собирался и дальше терпеть у себя в команде эту занозу.
– Мы должны учитывать, что у нас могут найтись активные противники, которые постараются закрыть экспедицию, обвинив нас в умышленном устранении одного за другим двух политических представителей их большевистской партии. Но даже если экспедицию и не свернут, мы можем надолго застрять в Астрахани или в Ташкенте, пока будет вестись разбирательство и нам станут подыскивать нового комиссара. Для нас же каждый день на вес золота. Поэтому, мой дорогой друг, мы должны проявить выдержку. Впрочем, это не означает, что мы капитулируем перед этим Стенькой Разиным. В любом случае его надо как следует приструнить.
Они вернулись к машине. Лаптев, как ни в чём небывало громко храпел, перебравшись с пола кабины на пассажирский диван. Из его раскрытого рта стекала ниточка слюны. В этом отвратительном типе невозможно было узнать пламенного оратора с пронзительным вдохновенным взглядом, который умел с первых слов нравится тысячам своих слушателей.
Для начала Вильмонт взял спящего дебошира за ворот, хорошенько тряхнул и влепил две звонкие оплеухи – не из мести, а чтобы побыстрее проснулся. Однако затрещины произвели на немного протрезвевшего парня совершенно магическое действие. Лаптев проснулся, открыл глаза, увидел перед собой старика, вжал голову в плечи и заныл:
– Не надо. Я больше не буду.
А ну-ка, братцы вытащите его из машины, – распорядился начальник экспедиции. Упирающегося Лаптева выволокли на снег и поставили на колени. Связанный по рукам и ногам, совершенно беспомощный он стал клясться, что всё понял и такого больше не повториться.
Луков смотрел на плаксиво скривившуюся мордочку «гордого пассионария мировой революции» и только диву давался. Человеческая натура не уставала поражать Одиссея своей непредсказуемостью и разнообразием. Кто бы мог подумать, что натура, окружённая героическим ореолом отчаянного храбреца, одним своим словом поднимавшего на белогвардейские пулемёты красногвардейские цепи, не раз в своей ещё короткой революционной биографии командовавшего собственным расстрелом, который каждый раз отменялся лишь по воле счастливого случая, так расклеится от пары пощёчин.
Для большего педагогического эффекта Вильмонт наставил на хулигана реквизированный у него громадный револьвер. Лаптев сразу прекратил нытьё – зачарованно установился на крошечное дуло, нацеленное ему аккурат в переносицу, ещё больше втянул голову в плечи и задрожал.
– Клянусь, б-больше ни глотка не сделаю. Поверьте!
«Крайняя жестокость
