и считая столь тщательное разглядывание затянувшимся, он ответил:
– Вообразите, какое со мной несчастие. Что может быть хуже для человека, захотевшего посвятить себя живописи! Вот уже две недели, как все люди мне кажутся жёлтыми и похожими на графиню Лидию Ивановну – и одни только люди! Добро бы все предметы. Тогда была бы гармония в общем колорите. Я бы думал, что гуляю в галерее испанской школы. Так нет! Всё остальное, как и прежде. Одни лица изменились. Мне иногда кажется, что у людей вместо своих голов голова графини Лидии Ивановны.
Баронесса улыбнулась:
– Призовите докторов.
– К кому? К графине Лидии Ивановне?
– Да нет же! Оставьте вы её, она вовсе не больна. Она неисправима. Призовите докторов к себе!
– Доктора не помогут – это сплин!
– Влюбитесь! – во взгляде, сопровождавшем это слово, выражалось что-то похожее на следующее: «Я, кажется, влюблена в него. Но мне бы хотелось его немножко помучить!».
– В кого?
– Хоть в меня!
– Нет! Вам даже кокетничать со мною было бы скучно. И потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня любить.
– А Каренина? Она же последовала за вами из Неаполя в Милан и Рим.
– Вот видите, – отвечал задумчиво Вронский, – я сужу других по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь. Мне точно случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти, но так как я точно знаю, что этим обязан только привычке трогать некоторые струны человеческого сердца, то и не радуюсь своему счастью. Я себя спрашивал, могу ли я влюбиться в дурную? Вышло, что нет. К моей страсти примешивалось всегда немного азарта охотника. Всё это грустно, но правда!
– Какой вздор! – сказала баронесса. Но, окинув его быстрым взглядом, она невольно с ним согласилась.
Наружность Вронского была всё-таки чем-то неуловимо привлекательна. Несмотря на то, что в странном выражении его чёрных глаз светились усталость и растерянность, он ей казался намного сложнее и глубже душевно, чем об этом можно судить по внешности.
Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось, заслушались музыкой. Приезжая певица пела балладу Шуберта на слова Гёте «Лесной царь»:
Дитя, я пленился твоей красотой,
Неволей иль волей, а будешь ты мой!
Когда она кончила, Вронский встал.
– Куда вы? – спросила Шильтон.
– Прощайте.
– Ещё рано.
Он опять сел.
– Знаете ли, – сказал он с какою-то важностью, – я начинаю сходить с ума.
– Право?
– Кроме шуток.
– Я тоже схожу с ума. Вам это можно сказать, вы надо мною не будете смеяться. Вот уже несколько дней, как я слышу голос. Кто-то шепчет мне на ухо
