многих они были просто сумасшедшими, но странная уверенность смущала тех, кто в тот момент за ними мог следить. Более убедительных речей и представить себе было трудно.
– А вдруг получится, – спрашивали друг у друга вельможи.
И довольно внушительная армия двинулась к границам, когда Григорий заикнулся о медовом месяце, только улыбнулась Марина.
– С этим успеется, вот в Москве и отпразднуем.
Он стал догадываться о том, что трон ей был значительно нужнее, чем он сам, но в тот момент, когда все завертелось, ему некогда было особенно думать о том, что могло быть и чего быть никак не могло.
Марина рвалась вперед. Она верила в свою удачу, во снах своих она царила уже в Кремле Московском, и все самые родовитые бояре почтительно склоняли перед ней головы свои. И она казнила и миловала. Странно, что мужу ее, тому самому воскресшему царевичу, совсем не было места в этих снах, словно бы он уже где-то затерялся по дороге, или остался в том самом Новгороде или Пскове, которые и подарил ей в свое время.
15 тысяч воинов были за их спиной, они не могли не подарить им победу и трон, царь Борис и половину не наберет, – самодовольно думала новоиспеченная царица.
И на самом деле, удача была все еще на их стороне, как иначе можно было объяснить то, что при их подходе к русским границам они узнали (и не поверили своим ушам), что царь умер. Узнал ли он о приближении воинства и воскресшего царевича, или там что-то происходило помимо того, как это можно было знать. Но трон оказался свободен, словно, какая-то неведомая рука вырвала Бориса, чтобы расчистить ей дорогу.
Этому дивился и король Сигизмунд, и магнат Мнишек – теперь они могли с большей уверенностью сказать, что древняя столица и все русские земли принадлежат им.
Всякие неожиданности в истории случаются, но такое было настоящим потрясением для многих.
Русские вельможи до того растерялись, а народ так радостно молился, благодаря за воскрешение невинно убиенного, что никто в те смутные дни не осмелился бы объявить себя царем русским.
Они отошли, отстранились, и решили, что поляки посланы им за то, что они терпели детоубийцу, и покорно перед ним склонялись.
№№№№№
Григорий по мере того, как приближался к вратам Московским, все более паниковал, слишком легкой теперь казалась ему победа. Он знал, что должно произойти что-то такое, что все расставит по своим местам, разве Бог не видит и не знает, что случилось на самом деле. А, убирая Бориса, разве по-другому он с ним поступит, может, смерть его – это знак для них, чтобы они не вмешивались в то, что в этом таинственном мире творится.
Но о сомнениях своих ни слова не сказал он Марине, она бы и слушать ничего не стала, и на смех его подняла. Она вообще ничего не видела и не слышала, и была одержима только Москвою, и молодой муж, хотя и был рядом, но казался только одним из ее подданных. Она злилась,
