не лишит меня возможности в другой раз доказать ей мою преданность.
Офицеры окружили Лориса и поздравляли его с принятым решением. Они говорили, что его нерешительность была им совсем непонятна. Разве они для него не достаточная гарантия, что от него не потребуется ничего, что было бы против интересов их дела?
А он, точно в каком-то опьянении, не слышал их слов.
– Однако ведь нет же двух способов службы, – прошептал он.
– Как нет? – услышал он над своим ухом иронический голос. – А саксонцы под Лейпцигом?
Лорис вздрогнул. Это напоминание о страшной измене на поле сражения привело его в ужас. Но в ту минуту, как он собирался подойти к аббату Блашу, – это был его голос, – и просить объяснить значение его мрачных слов, он увидел, что барон Гектор подошел к мадам де Люсьен, которая встретила его самой любезной улыбкой.
Он вернулся к группе, которая окружала маркизу.
Разговор продолжался о завтрашней церемонии. Некоторые утверждали, что Наполеон будет встречен шиканьем, свистками.
– Не забудьте, – сказал Тремовиль Лорису, – что завтра мы взбираемся на нашу Голгофу.
– Я буду там, – ответил Лорис, – только не знаю, удержусь ли, чтобы не закричать: «Да здравствует король!»
Маркиза погрозила ему.
– Вы будете делать то, что вам прикажут… а вам будет дано приказание молчать.
Она подала знак к разъезду, точно королева, отпускающая своих придворных.
Месье де Маларвик просил у мадам де Люсьен разрешения на днях засвидетельствовать ей свое почтение. Она взглянула на Лориса и ответила, извиняясь предстоящим отъездом.
Очевидно, она не сердилась на Лориса, а он со свойственным молодости непостоянством был снова счастлив до безумия.
– Дайте всем разъехаться и вернитесь через десять минут, – сказала она ему тихо.
VII
Что произошло между мадам де Люсьен и капитаном Лавердьером?
Посетителю пришлось довольно долго ждать, пока Регина разговаривала с Лорисом в молельне; он, усталый, после всех перипетий дня, забыл все элементарные правила французской вежливости, растянулся во всю длину на диване, который стоял в кабинете маркизы напротив окна, и заснул сном праведного. Он не слышал, как открылась дверь.
Регина стояла перед ним с лампой в руках и смотрела на этого спящего человека.
Лицо Лавердьера в неподвижности сна, в этом спокойствии всех линий лица, не было лишено известной доли красоты: свежий, с выдающимся лбом, с широкой челюстью, он напоминал тип рейтаров, изображенных на стеклах в немецких пивных, но только поизящнее.
Маркиза невольно остановилась и рассматривала его; на лице ее виднелось сострадание. Она чувствовала, что этот человек высокого происхождения, и жалела, что он пал так низко.
Он вдруг открыл глаза и в полусне стал навытяжку, со шляпой в руках.
– Простите меня, маркиза, но усталость, жара…
Она прервала его гордым движением:
