менее умозрительный, чем Восток, более независимый по отношению к светской власти, был действенной и неоценимой поддержкой в борьбе за чистоту веры и за соблюдение церковной дисциплины. Особенно велика и значительна была в этом, повторяю, роль христианского Рима, истинно вселенская роль, роль подчас как бы старшего брата в семье Церквей. Поэтому так важно было взаимодействие православного Востока и православного Запада в тесной сращенности друг с другом, в тесной зависимости друг от друга, в органическом единстве церковной жизни.
Глубокой трагедией церковной жизни было то, что мало-помалу это единство ослаблялось и нарушалось – частью через политические, внешние обстоятельства, частью через непрекращавшиеся вмешательства императоров в церковную жизнь, в особенности же, как бы в ответ на это, чрез все возраставшие притязания Римских пап, притязания не на первенство только чести, авторитета и влияния, но на господство над Церковью, притязания, встречавшие по мере их роста и все более энергичный отпор со стороны Востока.
В этом была ошибка, роковая ошибка Рима: дары благодати он все больше стал считать за некую неотъемлемую, юридически ему причитающуюся собственность и вместе с тем за обоснование не только для подвига, для служения любви, для «председательства» любви, но и для господства над всей Церковью. Такая юридизация самосознания римской общины и Римского епископа наступает, конечно, не сразу, идет постепенно, зигзагами. Повышенное самосознание Римской Церкви сочетается нередко с пониманием благодатного, нравственно обязывающего и потому нравственно обусловленного, а не механического, не внешнеюридического характера полученных даров. Еще папа Зосим (417–418) писал про Римскую Церковь и кафедру: «Итак, следует молиться, непрестанно молиться, чтобы через постоянную благодать и непрестанную помощь Божию изливался во всю вселенную мир из сего источника веры и кафолической святости, не затемненный никакими туманами»[97]. Но мало-помалу заявления пап становятся все решительнее и увереннее, все более подчеркивают правовую точку зрения. Так, уже папа Стефан в середине III века ссылается на то, что он «имеет преемство Петра, на коем утверждены основания Церкви» – «se successionem Petri tenere contendit, super quern fundamenta ecclesiae collocata sunt», – и этим обосновывает свои поползновения навязать всей Церкви свою волю, свое решение. Стремление к господству над всей Церковью встречается уже у папы Виктора в конце II века; встречается отчасти в подробной теоретической формулировке у папы Льва Великого в середине V века; но с особой силой, уже не сдерживаемое никакими преградами, развивается оно – в теснейшей связи со все большим отделением западной половины христианского Востока – у папы Николая I и затем после разделения Церквей – у средневековых пап[98].
Таким образом, римская община и ее епископ не сумели в последующие века сохранить вполне ясное понимание о назначении своем «предводительствовать в служении любви» и все
Ср. также, например, следующие слова в письме папы Целестина к Кириллу Александрийскому (от 7 мая 431 г.; Jaffe', 377): «Agendum igitur nunc est labore communi ut credita et per apostolicam successionem hue usque defensa servemus» («Итак, следует общими усилиями так действовать, чтобы сохранить то, что является предметом нашей веры и что передано нам путем апостольского преемства»). Здесь, между прочим, ярко подчеркивается соборная точка зрения.
Ср. краткий очерк этого процесса в моей книжке «Православная Церковь и западное христианство». Ч. I: «Православие и католичество». Варшава, 1929. С. 72–78.
