может быть изругав… В тёмной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав…
– Выбегу, тело в улицу брошу, – в унисон продолжила Лысая негромко, чтобы не сбить незнакомку, вспомнив строки «Лилички» Маяковского, – дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссчечась…
Ступеньки под ногами девушки почти что закончились: осталось три.
– Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас, – говорила она, глядя прямо в глаза Пашке, и ту пробирала еле ощутимая приятная дрожь: никто никогда не читал ей стихов, а эта незнакомая чудачка будто бы именно это и делала. Она стояла, выпрямив спину, и нисколько не стеснялась, смотрела на неё с какой-то отчаянной, безумной покорностью, с чуть заметной уверенной улыбкой.
– …И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа
– Хватит, – первой не выдержала Пашка, окончательно смутившись и растерявшись. В то время она ещё не полностью покрылась крепким кожаным панцирем, а потому стих пробирал по сердцу калёным железом. Девушка прекратила читать, хлопнув глазами несколько раз.
– Плохо получилось?
– Нет, что ты… Вышло здорово, правда. И-извини, я… помешала тебе, наверное.
Девушка покачала головой.
– Нисколько. Я стих учу.
– Я уж поняла, только… странно ты учишь.
– У меня такой способ. По строке на ступеньку. Лучше запоминается.
…Так вот Пашка и познакомилась с чудачкой из восьмого «Б», Машкой Ворониной, которую она всегда звала просто Марьей.
Марья была тихой и странной. Учила стихи, которые в школьной программе ещё не проходили, и превосходно их читала. Здорово пела под гитару – причём не какого-нибудь заезженного Цоя, а очень красивые и мелодичные, неизвестные Пашке песни под скандинавский мотив. Умела плести «ловцы снов», и даже научила подругу, так что та сплела себе несколько. Они не были закадычными друзьями: виделись изредка, хоть и жили в домах напротив, почти никогда не гуляли. Но каждый раз, когда встречались, Пашка чувствовала небывалую лёгкость – Марья её будто бы окрыляла. Эта девушка была настолько невесомой, чистой и светлой, что задиристую и грубую Пашку к ней невероятным образом тянуло. Невозможно научить человека быть добрым, однако уже спустя время Лысая поняла, что человек может испытывать потребность научиться этому.
Она не успела: через год после их знакомства Марье пришлось переехать в Питер. И Пашка, только-только переставшая чувствовать себя одинокой, снова осталась одна.
Конечно, она нашла себе компанию друзей, с которыми коротала время, вот только ни с одним из них не получалось дружить так, как получилось с Марьей. И до сих пор она по ней тосковала: с упоением читала каждое её редкое письмо из Петербурга. Но если бы кто-то спросил, хочет ли Пашка, чтобы Марья вернулась – та ответила бы, что нет. Увидев, какой она стала, Марья, хоть
