Москвы и уже оттуда – в Сибирь, в Нижневартовск. Там я прописан, там – больница. В ней я три месяца проспал – а что еще мне было делать?
Весной наконец я оказался дома, где понял, что все теперь изменилось. Нет прошлой жизни, нет девушки, нет Питера, и многое мне предстоит учиться делать заново.
И сам я теперь – другой…
…Для начала я обнаружил, что со мной нельзя просто жить под одной крышей, за мной можно только «ухаживать». Даже когда я перестал нуждаться в памперсах, кормежке с ложечки, вновь научился кое-как ходить и стал выполнять кое-какую домашнюю работу, обо мне иначе не выражались. Конечно, странно глядеть на взрослого дядьку, внезапно ставшего дитятей и не способного толком обслужить себя. Я с ненавистью оглядываю вчера еще такое послушное и быстрое тело, ставшее безвольным куском. Правая сторона частично парализована, рука и нога отказываются слушаться.
В зеркало смотреться мне не хочется. Я больше не похож на себя. У меня почти не осталось зубов, а лицо (рожу) перекосило в сторону, как у персонажа мультфильма, которому кто-то заехал в ухо.
Зрение и без того всегда было плохим, а теперь и вовсе село. К тому же у меня, словно у пьяного, теперь всегда двоится в глазах. Каждый глаз видит свою картинку. Возможно, если б я был художником, я нашел бы в этом свои плюсы. Но я не художник. Возможно, если б я был коровой, меня бы все устраивало. Но я не корова.
Любимые толстые книги и стихи остались в прошлом. Через пару минут строчки перед глазами расплываются, и это занятие заканчивается. А ведь прежде без книг я не мог жить…
…И да, теперь я – дурачок. В моей выписке (спасибо эскулапам!) значится: «деменция», «третья стадия психоорганического синдрома». Четвертая – это уже все, привет, мозги!
Впрочем, что винить врачей. Вот вы, читатель, какого мнения будете о человеке, который не может выдать ни единого звука, не способен координировать движения, шатается и лишь машет руками, как крыльями, точнее, одной рукой, и той не очень? Хм, вот-вот. И окружающие думают точно так же.
Почему я не могу ничего сказать? В горле у меня дырка, в дырке – трубка, которой я дышу. Дважды в день я вынимаю ее и чищу. «Чищу» – громко сказано, сам я ничего не могу, все делает отец. Живу я теперь с ним, они с матерью, пока я жил в Питере, развелись, и она уехала в родной город. Он ухаживает за мной, кормит, одевает, учит ходить…
…То время помню очень плохо. Лишь какие-то эпизоды. Вот я пилю дрова, вот парюсь в бане («В ней – здоровье!» – говорит отец), вот играю с нашей собакой, вот сижу и пялюсь в ящик…
Вот я снова в больнице, в палату привозят парня лет тридцати. Через полчаса его отвезли в реанимацию. А еще через час привели его рыдающую жену за вещами, так как парня не спасли. Умер он. Говорили тогда: привезли бы его неделей раньше…
Я смотрю в окно палаты и частенько замечаю у неприметного выхода вереницу людей в черном с заплаканными глазами. У ворот стоит наготове катафалк…
Вот я, вооружившись двумя
