понимаешь, – наклонившись к Джеку, говорил он безапелляционно веселым голосом. – Они слезы используют как средство заставить нас уступить им и исполнить их прихоть. Они плачут, чтобы добиться своего. Искренне они плачут крайне редко. Вот поэтому ее слезы меня просто бесят. Это все уловки и притворство.
Джек в ответ громко хохотал. Я же была шокирована словами Дэвида, поэтому не стала подходить к Джеку, развернулась и вернулась в отель. Услышанные тогда слова глубоко засели у меня в голове. «Под «они», – решила я, – нужно понимать «женщины вообще», а «ее» могло обозначать любую из знакомых ему женщин, скорее всего, его жену, или, возможно, даже меня». От этой мысли меня передернуло. В словах Дэвида было столько цинизма, что позднее, встречаясь с ним, у меня мурашки бежали по телу. «Ну, моих слез ты не увидишь», – решила я, но слов своих так и не сдержала.
А взгляд Дэвида я чувствовала постоянно, его близость меня пугала. Находясь под его постоянным наблюдением, я словно проснулась после трехлетнего сна и стала чувствовать все обостренно. Причиненная Максом боль еще жила во мне, и я изо всех сил пыталась закрыться от любых чувств. Но внимание Дэвида давило на меня. Он осторожно наблюдал за мной и никогда не приближался близко. Я чувствовала себя маленькой букашкой, которую внимательно и с наслаждением рассматривают под микроскопом, а когда насмотрятся, займутся ее препарированием.
Правки в сценарии были, как правило, незначительными, но от меня требовали немедленного присутствия на съемках, и я как минимум была с ними неделю, а затем улетала к себе домой. Мои отлеты больше походили на бегство, а прилеты были такими частыми, что мне казалось, что я живу в воздухе в прямом и в переносном смысле.
Я шла у них на поводу и соглашалась практически на все их требования, только чтобы не задерживаться на съемочной площадке, но наотрез отказалась изменить последнюю сцену. Дэвид находил какие-то нелепые причины и звонил мне по ночам, убеждая, что я не права, что в жизни так не бывает, что моя героиня твердолобая дура. Да-да, именно так он и говорил: «Какой же нужно быть твердолобой дурой, чтобы, любя парня, не дать ему шанс. Она просто засранка».
Итак, я – твердолобая дура и еще засранка, Макс же – парень, которому нужно дать шанс, а я – засранка, которая не хочет дать ему этот гребанный шанс. Мило, ничего не скажешь. Мне всегда после этого хотелось послать его куда подальше, но в последний момент что-то останавливало. Я могла и Джеку, и Дэвиду привести свой довод, который остановил бы их требование, но Дэвид, как и все другие, не должен был знать, что это моя история.
В течение трех лет после расставания с Максом я мечтала только о покое. Моим единственным желанием было все забыть и ничего не чувствовать. И я почти добилась, но чего это мне стоило?! Я писала, много писала, продолжала работать в журнале и писала. Побывала во многих странах, познакомилась с добрыми и не очень добрыми людьми, и мне этого было довольно. И вот мое сердце снова билось как безумное только от одного голоса
