продукты приносили сами сотрудники больницы и местные жители. Тогда был настоящий праздник: нас угощали украинским борщом, макаронами, картошкой. Кое-кому из больных из дома приносили передачи. Я вроде поправлялся, хотя сильно исхудал, был бледным и выглядел намного моложе своих лет. Может быть, поэтому и жалели меня больше других. Как-то по-особенному заботились обо мне Ольга Михайловна Суратова и её дочь Лена. Они навещали меня регулярно. Они же принесли мне гражданские брюки и рубашку с украинским орнаментом. Откуда-то сама собой появилась тема освобождения из плена.
Евгения Георгиевна знала, что я фельдшер, да ещё и ленинградец. И решила мне помочь. «Раз ты фельдшер, будешь тут дежурить у нас: лекарства больным давать, температуру измерять». Хотя я почти выздоровел, она не выписывала меня для отправки обратно в концлагерь. А немцы-то время от времени всё-таки приходят проверять больницу – искали таких, как я, выздоравливающих, но не вернувшихся в лагерь. Она мне говорит: «Ложись быстренько в постель! Немец придёт, будет проверять – ты не шевелись». Лежу, весь в компрессах… А немец близко ко мне подойти боится, знает, как сыпной тиф передаётся. Только через стеклянную дверь смотрит на меня. А Евгения Георгиевна на нас показывает и говорит: «Этот – капут, этот – капут…». Когда немец уходил, я опять вставал и начинал помогать медсёстрам.
Потом Евгения Георгиевна стала поручать мне небольшие фельдшерские процедуры с больными. Как-то прихожу и говорю: «У одного что-то горло болит, посмотрите». Она посмотрела – дифтерия. Кстати, она была лучшим инфекционистом в этой больнице, хотя врачей было много! Никто из врачей, кроме неё, интубацию делать не умел. (Позже это умение спасло её от казни в гестапо.)
Однажды Евгения Георгиевна пригласила меня к себе домой на обед. Я стал отказываться, чтобы не подвести её. Но она всё продумала: меня поведут в город с сопровождающим медработником якобы на рентген с документами, где указано, что я сыпнотифозный больной из инфекционной больницы. Естественно, с такими документами при встречах с полицаями или немцами было безопасно идти – те шарахались бы от меня, как от зачумлённого.
Дома меня встретила её дочь Зоя. Она завела патефон, где зазвучала знакомая музыка довоенных лет. Мы смотрели фотографии её родных, которые она сделала сама. Мне было очень интересно – до войны я ведь тоже начал заниматься фотографией. Говорили о литературе, об окончании войны, мечтали о встрече в Ленинграде… Мне так хотелось поесть по-домашнему! И стол был накрыт именно так, как до войны: на белой скатерти стоял графинчик с водкой, были закуски, настоящий украинский борщ, на второе – котлеты с макаронами, потом компот. После обеда Евгения Георгиевна ушла в больницу. Через какое-то время за мной пришёл сопровождающий. Я вернулся в палату.
Какую огромную роль сыграл в моей жизни этот день, я понял значительно позже. Именно тогда, за обеденным столом, ко мне вернулась уверенность в своих силах. Появилось желание жить и воскресла
