чтобы объяснить, в чем сношения наших писателей с нашими салонами и дворцами имеют важность и были тогда более чем «простыми светскими знакомствами». Впрочем, говорить о Пушкине и Лермонтове, что они гонялись за high-life (светской жизнью [англ.]), значит, ничего не знать о них; они родились в этом кругу, они были в нем своими людьми. Гоголь познакомился с некоторыми представителями этого круга еще до появления в нем, у Плетнева, и очень естественно, что он был дружески принят там с тех пор, как Жуковский, Пушкин и Плетнев признали его талант. Поэтому давно пора перестать ставить нашим великим писателям в упрек «их тщеславное искание большого света и двора, и знатных меценатов». Этот припев, который повторяется от времени до времени столько же stale as a twice told tale (стар, как дважды рассказанная сказка), говоря словами Шекспира.
Наконец, я утверждаю и то, что говорили и писали все истинные друзья Пушкина: именно, что Император Николай не только оценил и понял Пушкина, но и всегда о нем сожалел и не забывал его. Его смерть была для него очень прискорбна. У меня есть доказательства этого, которые я могла бы привести, так же как и доказательства сожаления его о Гоголе. Император ценил и сожалел об авторе «Ревизора» и «Мертвых душ», чему я тоже имею доказательства, которые мне было бы легко обнародовать. Может быть, я даже сделаю это, окончив издание «Записок».
О. Смирнова
Из записных книжек А.О. Смирновой, урожденной Россет, с 1825 по 1845 год[35]
Son souvenir nous reste, pur et inaccèssible á la calomnie. (Образ его сохранится для нас, чистый и недоступный клевете.)
La main qui tenait au bout d’un pistolet la[36] vie de notre grand poète, était dirigée par un cerveau absolument incapable d’apprécier celui qu’elle visait. Cette main ne trembla pas devant la majesté du génie dont elle fit taire la voix.
(Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Его рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил умолкнуть.)
Признайтесь, дорогая Александра Осиповна, что прав наш солдат, что пуля большая дура!
Очень весело провела вечер у Карамзиных. Там был «Арзамас». Я сказала Жуковскому, что гостиная Катерины Андреевны – ковчег «Арзамаса». Он ответил:
– В этом ковчеге я – Бычок, Крылов – Слон, самое умное животное. Пушкин – Сверчок, а вы – Колибри «Арзамаса».
Там были оба Глинки, поэт и musicus, и Jean Мятлев, который очень забавен; он слышал то, что мне сказал Жуковский, и подхватил:
– Вы не Бычок, вы – Жук; вы порхаете вокруг Колибри.
Жук возразил:
– Это сама Колибри назвала меня Бычком; она уверяет, что я мычу, когда смеюсь.
Я заметила:
– Сверчок неподходящее имя для Пушкина; его следовало бы назвать Певуньей Стрекозой.
Мятлев отвечал:
В книге отчасти сохранены пунктуация и написание строчных и прописных букв первого издания книги.
Я приведу одну заметку 1824 года и другие 1825 года, найденные в одной позднейшей книжке. Дело идет о наводнении 1824 года, о смерти Императора Александра Павловича и о 14 декабря. Заметка, касающаяся дяди моей матери, декабриста, написана в 1826 году. Дело идет о его ссылке, следовательно, заметка относится к концу июня, то есть к тому времени, когда был произнесен приговор. В предисловии уже помещены заметки 1827–1828 годов. Я поместила их в виде введения и начинаю теперь с более длинной заметки; она может быть отнесена ко времени от 1828 до 1829 года, но для определения ее точной даты нет никаких указаний. В сомнении – воздержись, говорит народная мудрость, и я воздерживаюсь от хронологического порядка, только очевидно, что Пушкин был еще очень молод в то время, а моя мать еще моложе.
