Асмодей – весел, добрый Жуковский – счастлив; Виельгорский болтал[87] for a wander (обо всем на свете [англ.]), Великий Князь был забавен.
Государь говорил о старых русских слугах и о стихах, где Пушкин упоминает о своей бабушке и старой няне. Государь попросил Пушкина прочесть их. Он прочел и, разумеется, очень плохо по своей привычке, в галоп. Государь заставил его повторить и сказал ему:
– Какие восхитительные, мелодичные стихи!
На это я заметила:
– А как он плохо говорит их. Он читает галопом – марш, марш!
– Вы обращаетесь с поэтами без церемонии, вы смеетесь им прямо в лицо, – сказал мне Государь.
Пушкин ответил за меня:
– Это мой самый строгий цензор; она уважает поэзию, но не поэтов. Она третирует их свысока, но у нее музыкальное и верное ухо.
Тогда Его Величество сказал ему, чтобы он приносил свои стихи мне: Государь будет прочитывать их до цензуры; на меня возложена обязанность курьера. Уходя, Государь сказал мне:
– Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем.
Когда Государь ушел, я поздравила Сверчка с находчивостью, так как он напомнил Государю, что он его цензор с самой Москвы. А этот неблагодарный ответил мне:
– Бесконечно более снисходительный, чем вы, Донья Соль!
– Вы неблагодарны, – возразила я, – для вас я становлюсь фельдъегершей.
Пушкин хохотал во все горло. Я продолжала:
– Вы говорите, что я строгая потому, что я не люблю «Черную шаль» и «Кавказского пленника». Первая напоминает мне живые картины у Карамзиных, второй – повести Ксавье де Местра: а он надоел мне.
– Не ссорьтесь с Пушкиным за грехи его молодости, – проворчал Асмодей, – он больше не повторит их; он напишет вам оду гекзаметром, во вкусе стихов Шишкова[88]. Это вас очарует.
Тогда Пушкин попросил у Марьи Савельевны бумаги и начал писать шуточную оду на мой зеленый чай, на мои прохладительные напитки, на красоту Марьи Савельевны и великолепие моих комнат. Я хотела сохранить эти стихи, но Пушкин порвал их после того, как прочел с жестами и выкатыванием глаз, как Каратыгин (которого я ненавижу). Пушкин хотел наказать меня за недостаток вкуса.
– Я расскажу графу Ксавье, что вы зеваете за его повестью, – закончил Пушкин.
– Я сама скажу ему, если вы хотите. Я люблю «Прокаженного» и «Путешествие вокруг моей комнаты», но нахожу «Парашу» сентиментальной и не обязана всем восхищаться.
– Она на все способна, – сказал Сверчок. – Мне нечего и говорить.
Он был в восторге от вечера.
Гоголь приходил читать «Миргород». Над Пульхерией Ивановной плакали. А потом Сверчок так смеялся, что Марья Савельевна, разливая чай, объявила ему, что когда будет умирать, то для храбрости пошлет за ним. Он рассказывал нам о Кишиневе, о цыганском таборе, об Одессе и о своих милых и восторженных соседках-псковитянках. Жуковский
Виельгорский вообще был не очень разговорчив.
Тот, что писал прокламации 1812 года; он писал в архаическом стиле.
