скоро Олег получил первую настоящую роль Ленточкина в пьесе Цезаря Солодаря «У нас каникулы». Потом он играл в пьесах «Снежок» Любимовой, в «Красном галстуке» Сергея Михалкова. Последний спектакль шел раз тридцать за сезон. Но он не так нравился Олегу, как «Снежок». Действие происходило в Америке. Негритянский мальчик попадает в класс к белым детям. На него «точит зуб» очень богатая и очень нехорошая девочка Анжела. А герой Табакова настроен прогрессивно, являя собою что-то вроде тред-юнионистского школьного лидера. Взобравшись на трибуну, Олег с пламенным пафосом произносил: «Тот, кто сядет с Анжелой Бидл – тот нам больше не товарищ!» Интонация была столь искренней и проникновенной, что у юного артиста всякий раз мурашки бегали по коже. А дружок его, Славка Нефедов, всякий раз подьялдыкивал: «Да ладно, Лелик, чего ты так волнуешься! Не расстраивайся, все будет путем!»
Пройдут годы, много лет минет. Выступая на сцене уже вполне раскрученного «Современника», Олег Павлович прослывет лучшим, непревзойденным приколистом. Он умел так разыграть на сцене товарища, расколоть его на непроизвольное действие, как никто другой из его коллег по сцене. То умение тоже идет из их драмкружка «Молодая гвардия».
«МХАТ в отечественном искусстве – особь статья. У него особая стилистика, система метафор, иносказаний. Чтобы не пускаться в заумные рассуждения по этому поводу, приведу лучше такой пример. Однажды Тарханов со своим братом разделись догола и легли возле номера Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой и, когда она вышла, загнусавили: мы подкидыши, мы подкидыши. Всю свою предыдущую жизнь я провел примерно в таком стиле: в постоянной готовности к экспромту. Очень этому способствовал коллектив «Современника», где розыгрышам не было конца краю. Одно мое хулиганство интеллигентнейший Миша Козаков даже описал в своей книге. В спектакле «Баллада о невеселом кабачке» он играл рассказчика и по ходу действия много рассуждал о любви, об одиночестве, состраивая при этом свои брови домиком. Со временем мне его эти рассуждения не то чтобы приелись, но потерялась острота их ощущений. И однажды, проходя мимо него (я играл горбуна, калеку и гомосека одновременно), тихо проговорил: «Такому рассказчику положен… за щеку». Что потом было! Миша учинил скандал, особенно упирая на то, что я директор и такое себе позволяю на сцене. Будучи по натуре человеком совестливым, я побожился при всех, что больше не произнесу ни слова. И сдержал обещание. На следующем спектакле, когда Мишка опять завел волынку про любовь и одиночество, я, проходя мимо, просто выпятил щеку языком. И все были в отпаде. Прекрасным нашим прикольщиком, конечно же, считался Женя Евстигнеев. В одном спектакле я играл страдания рефлексирующего москвича-десятиклассника, который уехал на комсомольскую стройку и там возвышенно влюбился в девушку с возвышенным именем Юнна. В один из моих душевных стрессов сученок Женька надел на себя нимб – две проволоки, а между ними тюль с блесточками – и, когда я к нему повернулся, он скрестил
