интриг, обовьют ядовитой паутиной, усыпят и опоят, вскружат голову сладкими напевами, убаюкают сердце медоточивыми речами, заставят глаза привыкнуть к бесстыдству, приучат к пороку, и настанет день, когда ты, оглушенная, изнеможенная, низвергнешься в бездну.
Анна Гойм нахмурила брови.
– Нет, – воскликнула она, – не так уж я слаба, как вы думаете, и не так уж несведуща в придворных интригах, да и удовольствий не слишком-то жажду. Нет, свет не прельщает меня, я выше этого.
– Но ты лишь очами души своей его видела, лишь чутьем угадала, – возразил Шрамм, – не доверяй себе, беги из этого ада. Изваяния королей превратились здесь в уголь, вымазаны сажей, уходи отсюда, мне жаль тебя и чистую, невинную душу твою.
Шрамм замахал руками, словно хотел скорей прогнать ее отсюда, но Анна стояла все такая же невозмутимая, и на ее устах блуждала насмешливая и вместе с тем жалостная улыбка.
– Куда мне бежать? – отозвалась она. – Судьба моя связана с судьбой этого человека, разорвать узы не в моей власти. Я верю в предопределение – что суждено, того не миновать, но им не удастся усыпить меня, опьянить и подчинить. Нет, не они, а я буду властвовать над ними.
Шрамм взглянул с беспокойством на Анну: она стояла гордая, сильная, величественная, с насмешливой улыбкой на губах.
Тут отворилась дверь, и граф Адольф Магнус Гойм, сконфуженный, еле передвигая ноги, появился, шатаясь, на пороге.
Если вчера за столом среди блестящего общества вид у графа был неприглядный, то сейчас, при дневном свете, после изнурительной ночи, он выглядел еще ужасней. Гойм был высокого роста, широкоплечий, сильный и нескладный. Выражение его лица – заурядного, без тени благородства – то и дело судорожно менялось. Серые глаза то гасли под веками, то вдруг вспыхивали, рот кривился в улыбке, лоб то морщился, то прояснялся, казалось, будто кто-то сидит в нем и властно дергает веревочки, меняя весь его облик. При виде жены Гоймом овладели самые противоречивые чувства. Он улыбнулся ей, но тут же чуть не взорвался гневом, нахмурился, но поборол себя и, поколебавшись немного, вошел в кабинет.
Заметив Шрамма, Гойм сердито насупил брови и позеленел от злости.
– Ах ты, безумец, фанатик, комедиант несчастный, – закричал он, даже не поздоровавшись с женой, – опять накуролесил, опять пришел ко мне, чтобы я тебя из ямы вытащил? Не так ли? Я все знаю; уберешься отсюда, от прихода подальше, в деревню, в пустыню… к простачкам… в горы.
Гойм сделал жест рукой..
– И не жди, что я за тебя заступлюсь, – продолжал он, распаляясь, – еще Бога благодари, если два драгуна выпроводят тебя в дыру какую-нибудь, могло быть и похуже. Ты что думаешь? – горячился министр, подойдя к Шрамму так близко, будто хотел схватить его за шиворот. – Ты что думаешь, будто здесь, при дворе, все дозволено? Да разве можно это твое слово Божье в неподслащенном виде преподносить тем, кто к сладким речам привык? Вдохновенного апостола из себя разыгрывать, обращающего язычников на путь истинный?
