где есть движение, что-то происходит, меняется». Но тут же погружалась в привычное болото комплексов вины, обид. Стеснялась мыслей глупых, желаний нерезонных. Принимать реальность – этому учила новая культура. Но… не удавалось. Тянуло в далекие, неизведанные края. Налаженное, близкое раздражало, утомляло. Хотелось перемен. Думала: «Зачем мне это? Эта жизнь, заботы, тревоги? Да и писательство… Обман. К чему мне книгописание?»
Включая компьютер и распахивая окно в иной мир, создавала запасной, пожарный выход, рисовала дверь на глухой стене ежедневности. Но дверь эта, как уэллсовская, грозила увести в мир иной – опасный. Впрочем, виртуальность – по сравнению с реальностью – шалость. Реальность наступала, скажем, в виде все той же начальницы. Вспоминая о подчиненных, та неожиданно врывалась в личное пространство, требовала действий, отчетов, следила за передвижениями, пристально всматриваясь в лица. Словно пытаясь прочесть мысли, заглядывая через плечо в монитор. Дышала в затылок.
L страдала. Желая славы, узнаваемости, причастности, успеха, жаждала принадлежности: своею стать среди избранных. Принадлежности к некой группе людей, ею же самой избранной, надуманной. Искала общения, интересных знакомств, разговоров, связей. Жаждала любви, себе же в этом не признаваясь. Казалось, жизнь вполне удалась: муж, сын, дом, работа. Но каждый шаг давался с трудом, натужно, нарочито. Переполненная эмоциями, воспоминаниями, она представлялась себе дубовой бочкой, перетянутой проржавевшими ободами. С перебродившим кисловатым вином воспоминаний, желаний – внутри.
Главным сюжетом ее текстов стала история собственной жизни. Душевные переживания, переработанные в текст, заключенные в папку под названием «Writing», водружали на пьедестал, возвышали над окружающими. Ставили в выигрышное положение. Рассказать историю жизни – не прожить, но описать – основное стремление и сверхзадача. Сколько было таких, ей подобных? Форма подачи представлялась вторичной.
11
«Есть два типа реалистов, – писал Фрост. – Одни, вместе со своей картофелиной, предлагают вам хорошую порцию земли, наглядно показывая, насколько она реальна. Другие вполне довольны картофелиной, очищенной от грязи. Я предпочитаю второй вид реализма».[12]
Дитя питерских подъездов, арок, проспектов, кариатид, наследница поклонников андеграундной поэзии, Люба не верила в реализм. Дитя города, победившего своей нереальностью пространство финских фьордов, возвысившегося над балтийским свинцовым горизонтом. Отравленная питерским романтизмом, рассматривала жизнь через условную призму искусства и ностальгии. Искусство научило ее не верить, но тщетно жаждать. Тщетно стремиться познать свое частное существование – в надежде приобщить его к чему-то общему. Страдала от своей отдельности, отделенности, но надеялась поднести человечеству плоды своего личного одиночества. Путем познания, путем искусства.
«Стихотворение начинается с комка в горле, с ностальгии
There are two types of realists: the one who offers a good deal of dirt with his potato to show that it is a real one, and the one who is satisfied with the potato brushed clean. I’m inclined to be the second kind. To me, the thing that art does for life is to clean it, to strip it to form. –
