улыбка сожаления и досады. – Как всегда стал спорить, ты же знаешь его, упертого, если разговор о войне, то последнее слово за ним, он воевал. Да еще на Украине жуть да страсть добили его.
Я его увещевала:
– Хватит тебе убиваться, первый раз у них майдан, и все закончится, как всегда будут христарадничать. Ты вспомни, как у них чуть голод не был и кто им крупу, муку послал. Сейчас будут просить газ подешевле. Всю перестройку Украина с протянутой рукой, позор. У нас воруют, а там, видно, до порток народ обобрали.
А он сидел у телевизора, все охал:
– Апокалипсис, апокалипсис…
– Таблетку за таблеткой. Ну, что ты делаешь, – говорю, – доведешь себя, удар хватит. Как в воду глядела, схватился за бок, и дышать не может. Его по скорой в 57-ю больницу с подозрением на инфаркт в терапию, в общую палату, под капельницу, а там – до утра разберемся. На следующий день прихожу с припасами, он бодрый, с мужиками о войне спорит:
– Да не так все было, – горячится, – войну не расскажешь, не опишешь, на ней побывать надо, чтоб потом всю жизнь хотелось забыть, чтоб спать спокойно, чтоб в башке постоянно не стреляло и не взрывалось. Когда рядом твой друг из родного хутора, с кем ты за одной партой в школе учился, вдруг замертво падает, и лишь вспоротый ватник на груди указывает, что в него попал осколок от снаряда прямо в сердце. А ему было восемнадцать лет. Тогда только охнешь, и нет сил даже заскулить, как щенку, так схватит за кадык, не вздохнуть, не выдохнуть.
И всего-то я хотел еще раз на прощанье посмотреть в его глаза, да закрыл он их, чтоб я не видел ни страха, ни боли. Не успел он испугаться или застонать, как не успел много чего в жизни. С девчонкой ни разу не был.
После этого вдруг в палате стало темно, страшно и тоскливо, никто уже не мог говорить, молча смотрели куда-то в себя.
Потом зашел разговор про Киев.
– Вот тебе и братский народ, первым делом русский язык запретить, да памятники сковырнуть, постаменты освободить другим, героям – националистам, а те, кто Родину освобождали, – предатели. Наверное, это его доконало. Он громыхал. – За что новая Киевская власть на Россию взъелась. Как оголтелые, кто их натравливает. Мы ж им ни в чем не отказывали. Как в бездонную бочку миллиарды, словно в прорву какую, в яму провальную, что стараниями олигархов выкопана.
– Толик, окликнула его, – я тебе гостинцев принесла.
А он мне вдруг:
– Дай я тебя напоследок обниму. А на ухо шепчет: – Прощай, мать, не поминай лихом, иди домой, тебе еще жить и жить. Ты еще молодая, может, правнуков увидишь…
Я в слезы. – Толя, – кричу, – что ты!
А он:
– Я книгу почитаю, успокоюсь. Это я так, на всякий случай, не бойся, – и улыбнулся, и книгу взял, читает, к стенке отвернулся.
Я к дежурному врачу, мол, чует мое сердце неспроста это. Она заверила, если что, в реанимацию, будут следить. Я стала проситься остаться, она мне:
– У нас всё отделение
