директорском кресле Глеб Борисович смотрелся солиднее царского губернатора. И если уж распекал кого-нибудь, то эффекта достигал космического – всё благодаря интерьеру, дородной фигуре, сверкающим глубоко посаженным глазам и суровым прямоугольным бровям. Низкий голос тоже усиливал мужественный образ директора.
Из подчинённых только его зам и любимчик, Дятловский Н. Н., не бледнел, получая взбучку. Правда, и поводов серьёзных не было. Самый молодой профессор академии тянул на себе все темы института, готовил конференции и учёные советы и строчил статьи, автором которых при публикации становился лично Соловейчик.
Но повод задать любимчику трёпку всё-таки нашёлся – санаторная интрижка с последствиями. Даже не столько сама интрижка, сколько последствия, катастрофические для советского человека при должности. И когда надёжные товарищи ввели Соловейчика в курс дела и обозначили те самые последствия, тот выкатил глаза и орал на своего блудливого зама минут пять, а после экзекуции над любимчиком директор держался за сердце, пока не подействовал нитроглицерин.
Вот так над Дятловским даже не сгустились тучи, а поднялся настоящий торнадо – директор вызвал его к себе не как обычно, по внутренней связи, а через свою секретаршу, которая рявкала в трубку замдиректора с таким же презрением, с каким громила рядовых научных сотрудников. В приёмной она даже не подняла на профессора глаз, только кивнула узким подбородком в сторону директорской двери, отбивая чечётку на пишущей машинке.
Николай Николаевич с трудом нашёл в себе силы шагнуть в бездну негодования директора. Тот, насупившись, переписывал формулы из нового журнала в походный блокнот. На приветствие вошедшего директор не ответил, только побагровел и чернильной ручкой, как шпагой, рассёк воздух, указывая на стул, ближайший к столу заседаний. Дятловский выполнил молчаливый приказ, слетевший с золотого острия «Монблана», и спросил тоном старого друга:
– Борисыч, вызывали?
Борисыч снял очки и стал вертеть ими:
– Я тебе задам – «Борисыч». Я тебе башку проломлю… – В пасти директора будто проснулся вулкан.
– Хоть по голове не бейте – это моё орудие труда, – бодро ответил Дятловский.
– Да ты, паршивец, своими орудиями управлять научись. – Очки грохнулись на бархат стола. – Развод он затеял! Ячейку общества уничтожать вздумал! Я же тебя в партию рекомендовал! На эту должность за уши вытянул! И вот как ты отплатил! – Директор швырнул ручку, брызгая чернилами.
– Делу своему не изменю, а личная жизнь – это табу. Никого не касается, – вдруг уверенно отрезал молодой профессор.
– Это тут ты смело выступаешь. Посмотрим, как в четверг на президиуме запоёшь. «Табу». Из партии исключат, в печать статью дадут – и конец карьере. Ведь ты, только ты должен занять это место., – Директор хлопнул по своему столу. – С должности в два счёта слетишь, Дон Жуан хренов.
