стремительное движение люггера и тепло встревоженного Ние, он слегка опомнился. Вильгельм вел, Ние смотрел на Юма. Он в самом деле очень встревожен. Юм извинился:
– Я забыл, что всего так много… Разного.
Пока они летели, он, хоть и слез с коленей Ние, чтобы смотреть вниз, все равно держался за руку. Расспрашивал, что видит: эта светлая, переливающаяся блеском, кривая плоская дуга, в которой оранжево отражается закат – река, кубики и кнопочки с огоньками – дома, а эти продолговатые бусы, ползущие по блестящей нитке – грузовой поезд на монорельсе. Плохо видно, темнеет… Огоньки далеко внизу в черной тьме… Планета. Вот. И он – на планете. Почти уже – на грунте. И он ходил только что там в порту по грунту. Сам. Ногами. Вот этими, в красных сандаликах. Планета…
Всплывало что-то изнутри, что-то не космическое, а живое, синее, огромное, грохочущее, горькое на вкус – море, но больше ничего живого про планеты он не помнил. Разве что светлячки? Но сейчас он сомневался, что они – не сон. Может, просто видел вот так же сверху далекие огоньки внизу на грунте… Он раньше все видел иначе. Какие-то многомерные схемы, облака, линии и узлы отношений, причины и следствия слов и событий, рисунок своего поведения, императивы, цели, уступки, связи; второй, энергетический, план, полевые взаимодействия и характеристики, фаза, и всегда следить за тем, чтобы речью не забегать вперед по вектору – как будто он жил в каком-то вывернутом, пляшущем таймфаге. Шумно вздохнув, Юм сказал:
– Я был раньше на планетах, но тогда я ничего такого не видел. Я в другом режиме жил… – Посмотрел на Ние и пояснил: – Думал не так, видел не так. Вот на маршевом звезда – точка, то в таймфаге она же – луч.
– Ты уже приспосабливаешься. Ничего, привыкнешь.
– А я смогу снова стать тайм-навигатором? – ужасная все же тоска.
– Ты сможешь все, что захочешь, – улыбнулся, но как-то ненадежно, Ние. – Подрасти только сперва.
Чего хотеть? Чего вообще разрешат хотеть? Ведь будут как-то воспитывать, что-то внушать… Он не стал думать вперед. Только смотрел, как небо темнеет, вспомнил, что это называется – вечер, и опять спал с открытыми глазами.
И потом, когда они приземлились в сгустившейся темноте и шли сквозь пахучий шелестящий сад, он, как во сне, шел сам, легко шел, только крепко держался за руки Вильгельма и Ние. Какие-то люди спешили им навстречу. В доме, на ярком свету, Юм жмурился и жался к Ние, пока вокруг все шумно и непонятно радостно говорили, и нужно было знакомиться, потом вдруг наступил ужин, но есть непонятную незнакомую еду при всех этих незнакомых людях он не смог, и мерещилось, что где-то слева мигает беспокойный оранжевый огонек. Юм даже оглядывался, но увидеть его не мог. Все чужие разглядывали с совсем уж непонятным выражением в глазах. Так страшно стало, что он побоялся опозориться и, дернув Ние за рукав, подал знак из времен памперсов и немоты.
