к матери, она тебя потеряла, – ответил я требовательно и вернулся в зал к гостям. Щёки милой Бруны вспыхнули в тон тяжёлым портьерам, когда я приобнял её за талию, и вновь стало весело.
–Интересно, а кто-нибудь из русских понимает музыку? – спросила Бруна, перебирая пластинки. – Там же у них был Чайковский, Глинка и… ещё кто-то…
–Сейчас, под большевистской плетью им понятна только та музыка, где упоминается Ленин или Сталин, – сказал я, – они ценят только такую музыку. Они обязаны её ценить и даже подпевать, потому что иначе, им грозит Сибирь, снег и хор медведей. Что же до Чайковского и русского искусства, то все мы помним слова нашего фюрера: лишь германская нация есть носительница самой высшей этики, ибо в загрязнённом мире ублюдков все человеческие понятия о прекрасном и возвышенном, все человеческие представления об идеальном будущем были бы навсегда утеряны.
–Да это почти тост! – восторженно захлопала Бруна, взвизгнула и обратилась ко всем. – О, я же совсем забыла. Прошу, послушайте! Сегодня герр Рихтер рассказал мне занятную вещь. Я и не знала, что Карлманн ещё прекрасный пианист, и если бы не военная карьера, то новый Вагнер восславил бы Третий Рейх в ораториях! Это ведь так?
–Ну, если бы Вагнер писал оратории, то да, – ответил я, но, заметив недоумение, подмигнул Бруне и сказал не брать в голову.
Заинтриговано и удивлённо загудели даже те, кто знал меня едва не с рождения. Я порисовался для вида, но уступил желаниям публики и сел за дорогой во всех смыслах «Bechstein» – слоновая кость казалась тёплой, как кожа, к которой я не прикасался долгих три года. Сам не ожидал, что так соскучился по моему старичку. Играл я много, в основном срывал аплодисменты на классике, той, что на слуху. Установилась своеобразная игра: отгадай, что звучит. Победителей почти не было, но веселье удалось. Даже отец, сидевший в отдалении, в компании своих знакомых, и тот покачивал в такт бокалом и поглаживал усы, что делал исключительно, когда был доволен.
–Это несомненно что-то из Гайдна, – подвела Алёну к роялю мать.
–Слушай, дорогая сестрёнка, слушай, – поддержал я. – Германская нация всегда славилась своей культурой. Этим она и отличается от негритянского дёргания и большевистского примитива.
–Это не Гайдн, – вдруг подала голос Алёна. – Это Моцарт, первая часть ля мажорной фортепианной сонаты. Одного не понимаю, отчего же вы так небрежно тогда играете свою музыку? Возносите до небес Вагнера, Бетховена, а адажио Патетической сонаты звучит, как песенка из пивной. Бетховен не заслужил такого обращения даже от расы господ.
Я остановил игру, не знаю от чего больше – от неожиданной осведомлённости в музыке или столь открытой дерзости.
Вокруг все притихли.
–А чего же он по-твоему заслуживает? – скрестил руки я.
–Живого сердца, прежде всего. Того, чего у вас нет. Горячей крови, благородства, достоинства. Вот до-минорную
