до перестройки, и рассказывать стало некому. Да, в общем, и незачем – жизнь пошла очень насыщенная. Но… Время разбрасывать камни и время их собирать.
У прадедушки Янкеля был брат по имени Эйзер. Он жил в Ромнах, имел шляпный магазин и пять дочерей: Эйдя, Этя, Дора, Сара и маленькая Эстерка. Все, как одна, красавицы и умницы – по непроверенной информации. Но вот что я знаю точно, со слов самого Эйзера, передававшихся из поколения в поколение: в маленьком городке не нашлось приличных женихов для его девочек. А выдавать детей за первых встречных гоев вошло в моду значительно позже. И дядя Эйзер со своим многочисленным семейством грузится на пароход и отплывает в город Капштадт, что на самом юге Африки – за лучшей долей и сужеными для дочек.
Больше о нем ничего не известно – все связи оборвались в семнадцатом. Дошло до нас только известие о дядиной смерти. Это случилось в разгар репрессий. Моего деда, названного Теодором в честь Герцля, вызвали в соответствующий орган и сообщили, что он является наследником весьма приличного по советским меркам состояния. То были деньги умершего Эйзера. И все наши очень удивились, огорчились и обрадовались одновременно и стали обсуждать, как распорядиться богатством. Но дедушка Теодор, или, как его называли дома Федя, отличался трезвым умом и предусмотрительностью. «Мы не возьмем этих денег, – сказал он домочадцам. – Более того, мы скажем, что никакого дяди за границей у нас нет, и никогда не было. Если хотим остаться в живых».
Когда я рассказывала эту историю в ульпане, учительница Зива простодушно спросила: «А кому же достались ваши деньги?» Но на то она и сабра – у соучеников-олим такого вопроса не возникло.
Дедушка Федя оказался прав: никто из нашей семьи не погиб в сталинских застенках – только на фронте и от голода. Но от этого уже никак нельзя было застраховаться.
Узнав все это, я снова отправилась к милой чиновнице и сообщила ей, что мы таки да, родственницы. И что я очень этому рада, поскольку у меня никого здесь нет – ну, кроме дочки Маши и кошки Кузи. Чиновница позвонила старушке свекрови в Беэр-Шеву, и оказалось, что та родом с Украины, а у отца было несколько дочерей и магазин – вот только шляпный или какой другой, она уже забыла. Но хорошо помнит, что звали его Пейсах. Пейсах-Мойшеле Загорский. А совсем не Эйзер.
Ну что вам еще сказать? Жизнь в Израиле оказалась не сахар. Я теперь даже удивляюсь, что такую лысую пустыню называли когда-то землей, текущей молоком и медом и разыскивали целых сорок лет. Ей-богу, не стоило так уж стараться. И попугаев не надо было везти – гнусная птица, особенно на свободе. Кричит как сумасшедшая и гадит прямо на голову. Не говоря уж о местных кошках, которые того и гляди начнут на людей кидаться – как буквально палестинские террористы.
Знакомые знакомых говорят, что это у меня такой период. Они уверяют, что лет через пять я снова полюблю Израиль и перестану замечать мусорные кучи и разницу между русским и ивритом.
