говорит, к тебе присматриваемся. Я только головой помотал, посколько ничего такого не планировал. А перед этим везетёром все заискивали: кланеюца, расшаркиваюца, величают его «мистер Брайант». Но мне он сразу сказал, чтоб я его звал просто Медведь, а я еще подумал, что имечко у него странноватое, хотя он и в правду чем-то на медведя смахивал. Тренер Феллерс чесно предупредил, что способности у меня не ах и мне, вероятно, потребуеца помощь в учебе. Через неделю дали мне тэст со всякими заковыристыми вопросами, нам такой материал не обьесняли. Прошло не много времени, и я, заскучав, этот тэст отложил.
А еще через два дня снова являеца Медведь, и тренер Феллерс тащит меня к директору. Медведь совсем скис, но разговаривает вежливо, спрашивает, хорошенько ли я постарался, когда писал тэст. Я киваю, директор только глаза таращит, а Медведь такой:
– Это крайне огорчительно, ведь результат свидетельствует, что мальчик – идиот.
Теперь уже и директор кивает, а тренер Феллерс стоит, руки в брюки, и растраиваеца. Похоже, со студенческой командой вопрос закрыли.
Но если для студенческого футбола меня сочли туповатым, то для армии США я оказался в самый раз.
Доучивался я последний год – весной всем нашим выдали атестаты. Мне хотя бы разрешили сидеть на сцене и даже выдали черную мантею, а когда подошла моя очередь, директор обьевил, что мне вручаеца «особое» сведетельство. Я двинулся к микрофону, и оба амбала, вскочив со своих мест, поспешили за мной – боялись, наверно, как бы я не выкинул такой же номер, как на том футбольном меропринятии. Моя мама сидела в первом ряду, плакала, заламывала руки, и я тоже радовался, посколько сумел кой-чего добица.
Но когда мы пришли домой, я понял, что убивалась она не напрастно: меня ждала повестка, где говорилось, что мне надлежит явица в эту… как ее… мебелизационную комиссию. Я не сразу собразил, что к чему, но мама-то все поняла, ведь шел одна тыща шесьдесят восьмой год и в воздухе уже пахло всяким дерьмом.
Она дала мне с собой справку от директора школы, для предъевления в мебелизационную комиссию, но я по дороге ее посеял. А в комиссии творился форменный дурдом. Здоровущий чернокожий в военной форме орал на призывников и делил их на групы. Мы стоим, а он подходит и орет: «Так, одна половина идет туда, другая идет сюда, третья остаеца на месте». Толчея, все запутались, и даже я понял, что нами командует какой-то дебил.
Затолкали меня в кабинет, там нас построили в одну шеренгу и велели раздеца. Мне это не очень-то понравилось, однако же все подчинились, ну и я тоже. Стали нас осматривать, заглядывали в глаза, в нос, в рот и, стыдно сказать, в трусы. А потом и говорят: «Нагнись», и когда я нагнулся, кто-то засунул мне палец в задницу.
Полный беспредел!
Развернулся я, сгреб этого гада и отоварил по башке. Что тут началось, прибежали какие-то люди, напрыгнули на меня с верху. Ну, я-то ученый. Стряхнул их с себя – и за дверь. Примчался домой, расказываю маме, что произошло, а она говорит:
