часа мы переминались, стоя, с ноги на ногу в ожидании этапа.
Полустанок был расположен на небольшом расстоянии между полотном железной дороги и речным причалом. Через некоторое время со стороны реки раздался гудок Люди оживились, потянулись к окнам, к двери. Вскоре раздалась команда, относящаяся к одной из групп арестантов. Они повставали с мест и устремились к выходу.
Мы расположились на освободившемся месте на полу – единственная огромная скамья, тянувшаяся вдоль окон, была занята, как мы позже узнали, уголовниками. Последние чувствовали себя здесь хозяевами, громко разговаривали, пересыпая речь отборной матерной бранью. Они резались в самодельные карты и, с пренебрежительной иронией поглядывая на нас, на блатном жаргоне перебрасывались словами.
На этом полустанке впервые обратил внимание на более обходительное обращение конвоиров с уголовниками и вообще на их «привилегированное», если так можно сказать, положение по сравнению с нами – политическими.
Здесь, как «чужой», даже Иван Семёнович притих. Он уселся и, вытянув ноги рядом со мной, с нескрываемым любопытством, не открывая глаз, смотрел в сторону блатных, крепко прижав к животу вещевой мешок.
Я искоса поглядывал на своего нового друга и невольно улыбался. На небольшой голове его, небритого, была нахлобучена огромная ушанка из дешёвого светлого меха. Над длинной тонкой шеей она была похожа на гигантский гриб.
Когда дали команду погружаться на баржу партии уголовников, один из уркачей, проходя мимо, схватил с головы Ивана Семёновича ушанку, а вместо неё нахлобучил свой старый картуз. Никто на это не прореагировал, а Иван Семёнович, растерянно глядя вслед уходящему, мигал глазами.
Возмущённый наглым поступком ворюги, я вскочил с места, схватил картуз с головы Ивана Семёновича, догнал уркача, сорвал с его головы ушанку, и швырнул ему в лицо картуз.
Всё это произошло в какие-то считанные секунды. Конвоиры успели схватить меня в ту минуту, когда я занёс над ним кулак. Уголовник ринулся на меня, я но успел лягнуть его ногой. Ему ничего не оставалось, как обложить меня трёхэтажным матом и, напялив свой картуз, поспешить на посадку.
Когда я вернулся к дверям вокзала, увидел пробку, образовавшуюся у выхода.
Однако юркий Иван Семёнович успел прорваться первым ко мне.
– Магомед-Гирей, какой же вы неосторожный! Разве можно? А если бы он вас пырнул ножом, это же уголовники… Пусть бы шёл ко всем чертям с этой ушанкой, – говорил он укоризненно, качая головой.
Я молча вошёл и сел на своё место.
– Зря вы, – продолжал поэт, – не стоит эта ушанка такого вашего внимания.
– Нет, стоит, – воскликнул кто-то. – Иначе эта братва и штаны начнёт стягивать с нас.
– Хорошо поучил, чтоб не повадно было!
– Но зачем же рисковать собой! – не унимался Иван Семёнович.
– С моих предков сорвать шапку
