в пальто; его вагончик оказался на самой окраине, если вообще были центр и край; тонкая дорожка из светлых досок, прогибающаяся под весом шагов; он устал так, что готов был умереть. Расмус открыл вагончик и отдал Стефану ключ: «Хотелось бы, конечно, пороскошнее, но они удобные, правда; печка с тремя режимами – сушитесь; и кровать; завтра принесем две детских; радио, берет весь мир; чистое белье в шкафу и полотенца; вода в душе негорячая, правда, но стабильно тёплая; холодильник; у нас магазин и кафе, подвоз продуктов лучший в мире; не «Хилтон», конечно, но вполне для простых ребят; располагайтесь, отсыпайтесь и привыкайте к мысли, что это ваш дом; стены раскрашивать, заклеивать плакатами с Заком Эфроном и «Звездными войнами» – разрешается», – взъерошил на прощание макушку Цвета и ушел; длинные ноги его запоминались, как женские. Стефан раздел детей, повесил одежду на печку – длинную белую батарею с духовкой и конфоркой; градусники Фаренгейта и Цельсия; затолкал в душ. Цвет в душе заснул, Свет вынес его на руках, а Стефан стелил постель, путаясь в пододеяльниках – он впервые что-то делал сам; белье пахло лавандой – словно не край земли, а старинное бабушкино имение; пруд, полный кувшинок и золотых монет – чтоб вернуться. Нашел в сумке пижамы; Цвет ни в коем случае не хотел расставаться с медведем, и когда Стефан из душа пришел ложиться, места на кровати ему осталось на одну ногу. Они заснули уже, и разбудить – как наказывать; он долго смотрел на них, полный нежности, розовой, как сирень, и тихо постелил себе на полу; запах моря бурлил в нём, как имя композитора, очень известного, забытое случайно, мучительно, или художника, чья картина всегда нравится, два слога; лежать и вспоминать, как смысл жизни; и он долго не спал, смотрел, как сквозь дождь серый свет вползает в вагончик: «я на краю земли»; и только когда стало совсем светло, он уснул; без снов, как упал; и проснулся от стука в дверь…
«Где я?» – подумал он, пытаясь найти ответ быстро, как документы; он научился думать об этом, путешествуя с дядей, просыпаясь в комнатах, полных портьер и цветов; сел на полу, пропахший постелью; слабый серый свет, словно сквозь ветки, заросли, пробивался в жалюзи: «Гель-Грин, тысячи километров от дома». Стефану стало тоскливо и страшно, будто он выпил яд; стук повторился; в вагончике была двойная дверь: прозрачная сетчатая открывалась внутрь комнаты, а белая металлическая – на улицу; судя по свету, вновь дождь. Мальчики спали обнявшись; волосы их перепутались, как у влюбленных на старинных картинах: Тристан и Изольда, Джиневра и Ланселот; от них шло тепло больше, чем от печки; Стефан завернулся в одеяло и открыл обе двери. С металлической на него с грохотом обвалилось ведро холодной, как удар кинжалом, воды; стукнуло по голове и со звоном откатилось по земле; раздался хохот, и его опять облили – чем-то сладким; запах – яблоки с карамелью.
– Доброе утро, Стефан, – услышал он сквозь воду в ушах Расмуса, – посвящение в гель-гриновцы, выпей-ка…
И ему сунули граненый стакан с этим вторым, сладким: белое вино; Стефан выпил, и мир
